– Потом, – шепнул бард. – Взгляни незаметно,
Шани. Видишь тех двоих?
– Шпики. – Медичка сморщила курносый носик,
фыркнула, не впервой изумляя Лютика тем, как легко жаки распознают разведчиков,
шпионов и осведомителей. Антипатия, испытываемая студенческой братией к
секретным службам, была притчей во языцех, хоть и не вполне поддавалась
рациональному объяснению. Университет пользовался экстерриториальностью, а
студенты и преподаватели – неприкосновенностью. Службы, которые занимались выкорчевыванием
любой и всяческой крамолы, не осмеливались докучать «академикам».
– Идут за мной от самого рынка, – сказал Лютик,
делая вид, будто заигрывает с медичкой. – Можешь что-нибудь для меня
сделать?
– Смотря что. – Девушка покрутила шейкой, как
испуганная серна. – Если ты снова влип в какую-то дурную историю…
– Нет, нет, – быстро успокоил он. – Я только
хочу передать сообщение, а сам не могу из-за того дерьма, что прилипло к моим
каблукам…
– Крикнуть ребят? Одно слово – и шпиков как ветром
сдует.
– Утихомирься. Хочешь, чтобы начались беспорядки?
Едва-едва кончились скандалы из-за торговых мест для нелюдей, а тебе уже новых
захотелось? К тому же я не люблю насилия. Со шпиками я управлюсь, а вот ты,
если можешь…
Он приблизил губы к волосам девушки, некоторое время что-то
шептал. Глаза Шани расширились.
– Ведьмак? Настоящий ведьмак?
– Тише ты. Сделаешь?
– Конечно. – Медичка с готовностью
улыбнулась. – Хотя бы просто из любопытства. Увидеть вблизи известного…
– Я же просил – тише. Только помни – никому ни словечка.
– Врачебная тайна. – Шани улыбнулась еще милее, а
Лютику опять захотелось в конце концов сложить балладу о таких вот девочках –
не очень ладных, но прекрасных, таких, которые снятся по ночам, в то время как
классически красивые девы забываются через пять минут.
– Спасибо, Шани.
– Пустяки, Лютик. До скорого. Привет.
Обцеловав, как положено, друг другу щеки, поэт и медичка
резво направились в противоположные стороны: она – к Кафедре, он – к Парку
Мыслителей.
Пройдя мимо современного угрюмого здания Кафедры Техники,
носящего у жаков название «Deus ex machina», он свернул к Мосту Гильденштерна.
Далеко уйти не удалось. За поворотом аллейки, у клумбы с бронзовым бюстом
Никодемуса де Боота, первого ректора Академии, его поджидали оба шпика. По
обычаю всех шпиков мира они старались не глядеть собеседнику в глаза, и, как у
всех шпиков мира, у них были самые обыкновенные, ничего не говорящие
физиономии, которым они усиленно пытались придать умное выражение, благодаря
чему здорово напоминали душевнобольных.
– Привет от Дийкстры, – бросил один из
шпиков. – Идемте.
– Взаимно, – нахально ответил бард. – Идите.
Шпионы переглянулись, затем, не двинувшись с места,
уставились на нецензурное слово, которое кто-то накорябал углем на цоколе
ректорского бюста. Лютик вздохнул.
– Так я и думал, – сказал он, поправляя
лютню. – Стало быть, мне непременно придется куда-то идти с уважаемыми
господами? Что делать? Пошли. Вы – впереди, я – сзади. В данном конкретном
случае возраст должен уступить красоте почетное место в строю.
Дийкстра, шеф секретных служб короля Визимира Реданского, на
шпиона не походил. Особенно далеко он отступал от стереотипа, в соответствии с
которым шпион непременно должен быть невысоким, тощим, с крысоподобной
мордочкой и маленькими проницательными глазками, зыркающими из-под черного
капюшона. Дийкстра, как было известно Лютику, капюшонов никогда не носил и
отдавал предпочтение одежде светлых тонов. В нем было почти семь футов росту, а
весил он, вероятно, ненамного меньше тринадцати пудов. Когда он скрещивал руки
на груди – а скрещивать их он любил, – это выглядело так, словно два
кашалота пристроились на ките. Что касается черт лица, прически и цвета волос,
то он походил на свежеотмытого борова. Лютик знал очень немногих людей,
внешность которых была бы столь обманчива, как у Дийкстры. Потому что этот
боровоподобный гигант, казавшийся вечно сонным, разбухшим кретином, обладал
необычайно живым умом. И немалым авторитетом. Популярная при дворе короля
Визимира поговорка гласила, что если Дийкстра утверждает, что на улице полдень,
хотя там стоит непроглядная темень, значит, следует обеспокоиться судьбами
солнца.
Однако сейчас Лютика волновало – и не без оснований –
другое.
– Лютик, – сонно проговорил Дийкстра, скрещивая
кашалотов на ките. – Ты дурья башка. Ты законченный идиот. Неужто тебе
обязательно надо испоганить все, за что бы ты ни взялся? Хоть один-единственный
раз в жизни ты можешь сделать что-нибудь нормально? Мне известно, что тебе
около сорока, выглядишь ты на тридцать, думаешь, будто тебе немногим больше
двадцати, а поступаешь так, якобы тебе всего лишь десять. Я это понимаю,
поэтому-то, как правило, даю тебе точнейшие указания. Я говорю тебе, когда, как
и что ты должен сделать. И у меня постоянно такое ощущение, словно я говорю в
пустоту.
– А у меня, – ответил поэт, набравшись
наглости, – постоянно такое ощущение, будто ты раскрываешь рот
исключительно ради тренировки губ и языка. Давай переходи к конкретным
вопросам, исключай из речи риторические построения и никчемное красноречие. В
чем дело на сей раз?
Они сидели за большим дубовым столом, меж заставленных
книгами и заваленных рулонами пергамента шкафов, на самом верхнем этаже
ректората, в арендуемых помещениях, которые Дийкстра игриво именовал Кафедрой
Новейшей Истории, а Лютик – Кафедрой Практического Шпионажа и Прикладной
Диверсии. Было их, включая поэта, четверо: кроме Дийкстры, в беседе участвовали
еще две персоны. Одной из этих персон был, как обычно, Ори Ройвен, седой и
вечно простуженный секретарь шефа реданских шпионов. Вторая была персоной не
вполне обычной.
– Ты прекрасно знаешь, о чем я, – холодно сказал
Дийкстра. – Однако, поскольку тебе доставляет удовольствие прикидываться
идиотом, я не стану портить тебе настроения и разъясню понятными словами. А
может, пожелаешь воспользоваться такой возможностью ты, Филиппа?
Лютик кинул взгляд на молчавшую до того четвертую, не вполне
обычную, персону. Филиппа Эйльхарт, видимо, прибыла в Оксенфурт недавно либо
собиралась вскоре уехать, потому что была не в платье, не в привычном ярком
макияже и без любимой бижутерии из черных агатов. На ней была короткая мужская
курточка, брюки в обтяжку и высокие сапоги – одежда, которую поэт именовал
«полевой». Темные волосы чародейки, обычно распущенные и пребывающие в
художественном беспорядке, сейчас были зачесаны назад и перевязаны на затылке
тесемкой.
