Сумасброд что-то прорычал на певучем, гортанном языке богов. Я видела, как огнистые слова истекали из его рта и блестящими стрелами уносились прочь, чтобы ужалить Солнышко. Большинство разлеталось безобидными искрами, но иные, кажется, втыкались.
Смех Лил, больше напоминавший ржавый скрежет, прервал его речи.
— Какая непочтительность, братец.
Она облизнула губы, измазанные гарью и жиром. Крови не было видно — она покамест не пускала в ход зубы. Покамест…
— Почтение нужно заслужить, Лил, — сказал Сумасброд и сплюнул на сторону. — Он пытался когда-нибудь заслужить наше почтение? Нет, он его только требовал…
Лил пожала плечами и нагнула голову, так, что неровные пряди скрыли ее лицо.
— Какая разница? — проговорила она. — Мы сделали то, что должны были. Мир меняется… Ну а я всем довольна, покуда есть жизнь, чтобы ее жить, и пища, чтобы ею наслаждаться!
С этими словами она сбросила человеческую личину. Ее рот стал открываться все шире, распахиваясь невозможным образом. Она нагнулась над неподвижным телом ближайшего Блюстителя…
Я прижала к губам ладонь. Сумасброд смотрел на Лил с отвращением.
— Плоть, отданная по доброй воле… Ведь таково, кажется, было твое кредо?
Она помедлила с трапезой.
— Эта плоть была отдана.
Чудовищный рот не двигался, когда она говорила. В теперешнем виде он был просто неспособен производить человеческие слова.
— Кем отдана? — спросил Сумасброд. — Что-то я сомневаюсь, чтобы эти люди добровольно дали себя поджарить ради твоего удовольствия!
Она подняла руку, указывая костлявым пальцем туда, где скорчился Солнышко:
— Его добыча. Его мясо. Он был волен отдать.
Лил подтвердила мои самые худшие опасения… Я содрогнулась. Сумасброд заметил это и стал бережно ощупывать мои плечи и голову. Как ни осторожны были его прикосновения, они все равно причиняли боль, и я поняла, что к утру буду вся в синяках.
— Со мной все хорошо, — повторила я; в голове постепенно прояснялось, и я рискнула отлепиться от руки Сумасброда. — Я в полном порядке. Дай посмотрю, как он там…
Сумасброд нахмурился:
— Он тебя едва не пришиб!
— Знаю.
Я обошла его. Откуда-то сзади неслись безошибочно узнаваемые звуки: там хрустели кости и рвалось мясо. Я положила себе не отходить далеко от Сумасброда, чье мощное тело, по счастью, перекрывало картину пиршества.
Я сосредоточилась на Солнышке — во всяком случае, на том месте, где он, по моим догадкам, должен был находиться. К какой бы магии он ни прибег для расправы с Блюстителями, вся она давным-давно улетучилась. Теперь он был изранен, слаб, и боль заставляла его биться, как бьется покалеченное животное…
Ох, нет. Не так. Я всю жизнь училась по одному прикосновению определять, что на душе у человека. И в отбросившем меня толчке я успела распознать капризную злобу. Вероятно, этого и следовало ожидать после того, как кудрявая богиня велела ему ценить меня в качестве друга. Быть может, я никогда как следует не узнаю Солнышко. Но то, что непомерная гордость заставила его воспринять эти слова как оскорбление, вполне очевидно.
Он снова очень тяжело, трудно дышал. На то, чтобы меня отшвырнуть, у него ушли последние силы. Он кое-как приподнял голову и устремил на меня взгляд, полный злобы. Я это почувствовала.
— Мой дом по-прежнему открыт для тебя, Солнышко, — произнесла я очень тихо. — Я всегда помогала людям, которые нуждались во мне, и намерена делать это и впредь. И я нужна тебе, нравится тебе это или нет.
С этими словами я отвернулась и протянула руку, и Сумасброд вложил в нее мой посох. Я набрала в грудь побольше воздуха и дважды грохнула посохом оземь, радуясь привычному стуку дерева о камень.
— Дорогу найдешь, — сказала я Солнышку.
И оставила его лежать, где лежал.
* * *
Сумасброд никому не стал перепоручать заботу обо мне. На самом деле я этого не слишком ждала, поскольку со времени нашего разрыва между нами существовала некоторая неловкость. А он, поди ж ты, остался со мной и помог вымыться. Я тряслась, стоя на коленях под ледяными струями. Сумасброд мог бы подогреть для меня воду — у богов это здорово получается, — но для ушибов холодная лучше. Покончив с мытьем, он завернул меня в мягкое, пушистое, только что наколдованное одеяние, уложил в постель спиной кверху и сам устроился подле меня.
Я не возражала, лишь с улыбкой покосилась на него:
— Полагаю, ты просто хочешь меня обогреть?..
— Ну, не вполне… — отозвался он, пододвигаясь поближе и укладывая руку мне на поясницу; эта часть моего тела не пострадала при столкновении с кирпичной стеной. — Как голова?
— Лучше. Должно быть, холод помог.
Было так приятно чувствовать его рядом с собой, прямо как в добрые старые времена. «Не привыкай», — сказала я себе, но это было все равно что увещевать ребенка не тянуться к сладостям.
— Даже шишки нет…
— Мм. — Сумасброд отвел несколько вьющихся прядей и, приподнявшись на локте, поцеловал меня в шею. — Может, еще вскочит к утру. Тебе надо бы отдохнуть…
Я хмыкнула:
— Отдохнешь тут, когда ты… всякими глупостями занимаешься.
Сумасброд помедлил, потом вздохнул, и его дыхание защекотало мне кожу.
— Ну прости.
Он еще задержался подле меня, прижимаясь лицом к моей шее, вбирая мой запах, потом привстал и отодвинулся на несколько дюймов. Я мгновенно затосковала по его близости и отвернулась, чтобы он не увидел выражения моего лица.
— Надо будет кого-нибудь послать за твоим… Солнышком… если он сам не явится к утру, — сказал он наконец, нарушая долгое, неловкое молчание. — Ты ведь, помнится, меня именно об этом просила.
— Мм, — отозвалась я.
Благодарить Сумасброда не имело смысла. Он был богом обязательств и всегда держал данное слово.
— Ты поосторожнее с ним, Орри, — проговорил он тихо. — Йейнэ была права. Он ни во что не ставит смертных, ну а насколько крут его нрав, ты сама видела. Ума не приложу, на что ты взяла его в дом… если честно, я половины твоих поступков не понимаю… ты просто поберегись, хорошо? Больше я ни о чем тебя не прошу…
— Не уверена, что позволю тебе о чем-нибудь попросить меня, Сброд.
Я поняла, что здорово взбесила его, когда комната вдруг озарилась переливами яркого сине-зеленого света.
— У каждой речки два берега, Орри! — выговорил он резко. — И ты знаешь это не хуже меня!
Когда он принимал эту форму, голос у него делался тихим, бесстрастным и порождал эхо.
Я вздохнула и хотела повернуться на бок, но синяки тотчас отозвались, и, срочно передумав, я повернула к нему лишь голову. Сумасброд был сияющим сгустком более-менее человекообразного вида, но выражение, пылавшее на его лице, могло принадлежать лишь обиженному влюбленному. Он полагал, что я судила несправедливо. Быть может, он не так уж и ошибался.
