Лукьянова я давно считала сволочью, и хотя по непонятной
причине некогда готова была за ним хоть на край света, но теперь по здравом
размышлении поняла, что ничего хорошего из этой затеи не получилось бы. И
остается лишь благодарить судьбу, а точнее самого Лукьянова, который на край
света меня не позвал. Более того, обтяпал свое исчезновение из моей жизни так,
что, будь я поглупее, точнее, знай я его не так хорошо, решила бы, как и многие
другие, что он сложил буйную головушку в неравной битве с врагами. Лукьянов
выбрал себе профессию доходную, но чрезвычайно нервную и опасную. Представители
киллерского сословия легко отправлялись на кладбище, так и не успев выйти на
пенсию. Но Лукьянов решил стать исключением и на пенсию вышел, устроив дело
таким образом, что его записали в покойники.
Однако Тагаев, как и я, к доверчивым гражданам не относился.
Он провел кое-какое расследование и пришел к тому же выводу, что и я, только
гораздо раньше: Лукьянов исчез, но все еще пребывает в нашем мире. О том, что
та же мысль посетила меня, Тимур не знал, но, скорее всего, догадывался. А так как
формально соперник приказал долго жить, он появился у меня с признаниями в
любви, в которой я, кстати, не сомневалась. Беда только в том, что любить его
так, как он себе это представлял, я попросту не умела, оттого в настоящий
момент мы и мучились все трое. Тимур считал, что я его не люблю, искал причину
этому и быстро ее нашел: Лукьянов. Неважно, он сам или воспоминание о нем.
Тагаев был не таким человеком, чтобы устраивать допросы или
закатывать сцены. Он вообще предпочитал помалкивать, и это явилось самой
большой проблемой. Он молчал, улыбался, при этом наблюдая за мной, взвешивая
каждое произнесенное мною слово, каждый жест и взгляд, увлекаясь все больше и
больше, пока это не стало для меня совершенно невыносимо.
Стоило мне сказать, что у меня плохое настроение, он сразу
делал далеко идущие выводы. Мысль его была витиеватой, но для него вполне
естественной: у меня плохое настроение, потому что рядом со мной он, Тагаев. Я
с трудом переношу его общество, так как все еще люблю Лукьянова и жалею о том,
что согласилась жить с ним, Тимуром, под одной крышей.
Несколько раз я давала себе слово поговорить с Тимуром.
Возможно, мы бы поссорились и даже разъехались, но, приди нам охота съехаться
вновь, смогли бы вести себя как нормальные люди, говорить о своих чувствах и
обсуждать свои проблемы. Но каждый раз, пытаясь заговорить с ним, я вдруг
лишалась всего своего словарного запаса, а он взирал на меня с удвоенной
подозрительностью, и я торопилась сказать какую-нибудь глупость, лишь бы
поскорее уйти от опасной темы.
Мы продолжали истязать друг друга, и конца этому видно не
было. Общий язык легко находили только в постели. Вот там мысли покидали меня и
если иногда являлись, то были весьма оптимистичны, то есть мне всерьез
казалось, что я его люблю. Но как только я произносила какое-то слово, помимо
невнятного бормотания, Тагаев начинал смотреть с настороженностью, и все
повторялось. Все это было похоже на катящийся с горы снежный ком. Оттого я и
придумывала предлоги, чтобы попозже приходить домой. Ситуацию это отнюдь не
улучшало.
Чем все это закончится, предугадать нетрудно. Я страдала от
безысходности и неумения хоть что-то исправить. Тагаев тоже страдал и, должно
быть, как и я, ждал, кто из нас первым отважится произнести роковое слово. «Что
бы я ему ни сказала, он все равно не поверит», — подумала я, глядя на
Тагаева. Он, точно очнувшись, резко поднялся, позвал Сашку и зашагал по аллее.
Спину он держал прямо, шагал твердо, в нем чувствовалась непреклонная решимость
все снести на своем пути.
Мы были странной парой, не очень гармоничной. То, что Тагаев
до сих пор не покинул меня, хлопнув дверью, вызывало удивление. Он не относился
к категории людей, готовых терпеливо сносить удары судьбы. Наверное, его любовь
и впрямь была безгранична, но так как в мою он упорно не желал верить, все это
в, общем-то, не имело значения. «Как люди могут испортить друг другу жизнь с
самыми лучшими намерениями», — с горечью подумала я, собралась с духом и
окликнула:
— Тимур!
Он не спеша повернулся и выдал мне улыбку. Разумеется, я
тоже улыбалась. Думаю, так же искренне, как и он, то есть мы упорно продолжали
валять дурака, исполняя роли в пьесе под названием «У нас все в порядке».
— Привет, — сказал он и сделал шаг мне навстречу.
Сашка замер на месте, глядя на меня. Бедный мой пес здорово переживал.
Подозреваю, если бы у него был выбор, он бы предпочел остаться с Тагаевым,
когда мы наконец расстанемся. Мысль об этом отравляла мое существование, и без
того безрадостное. Выходило, что во всем виновата я. Возможно, так оно и было.
— Привет, — ответила я и поспешила им навстречу.
Тимур наклонился и поцеловал меня. Если я не отвечу с энтузиазмом, он решит,
что мне его поцелуи неприятны, если кинусь на шею, подумает, что делаю это
нарочно. Так что я ограничилась еще одной улыбкой и поспешила спросить:
— Давно гуляете?
— Минут сорок, — ответил Тимур.
— А я смотрю, свет горит, а вас нет. — Зачем я все
это говорю? Глупые беспомощные слова… говорю потому, что молчание тяготит.
— Забыл выключить, — кивнул Тимур, быстро отводя
взгляд.
«Что, тошно тебе?» — спрашивали его глаза. «Тошно, черт
возьми, — хотелось ответить мне. — Тошно, когда тебя проверяют на
вшивость двадцать четыре часа в сутки. Тебя не разубедишь, меня не переделаешь.
Напиться бы с горя, а еще лучше — сбежать куда-нибудь. Напьюсь, решишь, что от
горя, сбегу, подумаешь, что к Лукьянову. Полный бред».
Я взяла его под руку, и мы направились к дому. Я смотрела на
его лицо, спокойное, с неясной улыбкой, и как будто читала его мысли. А он
наверняка думал, что читает мои.
— Как твои друзья? — спросил он, поворачиваясь ко
мне.
— Отлично. Лялин помолодел, а Вешнякова Просто
распирает от самодовольства. Тебе от него привет.
— Спасибо.
— Как у тебя прошел день? — поспешно спросила я.
— Неплохо.
