Опять полыхнула молния и еще один шмель улетел в вязкую темноту. Кто-то поднял мои руки и положил вдоль берложьей мягкости кровати. Я почувствовал, как жидкость, — теплая, горячая, огненная, любимая, — ужом скользнула и радостно растворилась в моей крови, проникая во все потаенные уголки моего нового "я". Еще одна слепяще-жужжащая молния. Я удовлетворенно закрыл глаза. Я часто дышал широко открытым ртом и ждал, когда станет совсем-совсем хорошо. Голоса таяли, дробились и скользили мимо меня… Но я их еще слышал.
— Еще-еще-е од-од-одинснимок-о-окококок… окок-ококкк-око-ккк-оти-и-ично-о-о-оно-но…
— Ултел…улетел…улелелелетел…
— По-о-ошоооошшшшшшшли-ии-лилилилилили…ли…ли…ли…
Глава 26. ПАЛАЧ.
Я вытащила иглу из вены, протерла ранку ватой и заклеила пластырем с тампоном. Оттащила в сторону от дивана дюралевый штатив с капельницей. Бутылка, прикрепленная наверху штатива была почти пуста.
Он открыл глаза.
Я смотрела на его лицо — исхудавшее, осунувшееся, с обтянутыми скулами, покрытое густой уже щетиной. Он смотрел осмысленно и явно узнавал меня.
— Пить хотите? — спросила я.
— Да, — шепнул он.
Я поднесла к его рту поильник. Он жадно, словно птенец стал глотать. Кадык на шее ходил, словно прыгающий шарик для пинг-понга. Он отвалился на подушку. Я отставила поильник, осторожно помогла ему повернуться чуть больше на спину. Подровняла сбоку подушки, отошла от него и остановилась в изножье, глядя ему прямо в глаза.
— Сколько я уже…так… А? — спросил он тихо.
— Вторую неделю, — ответила я после недолгого колебания — говорить ему правду или нет?
Окно было плотно прикрыто шторой, горела лампа на столе — все под той же узорчатой шалью. Он покосился в сторону стоявшей неподалеку раскладушки с пледом и подушкой. На ней я провела все эти ночи. И он, кажется, это понял.
— Устроил я вам… Веселую жизнь, — попытался улыбнуться он. И добавил еще тише. — Оля…
Я, не веря собственным ушам, уставилась на него. А он — он улыбнулся, — шире. И я, лишь бы что-то сделать, лишь бы скрыть странные, самой мне еще непонятные, внезапно на меня нахлынувшие ощущения, отвернулась, взяла со стола градусник. Стряхнула и сунула ему под мышку.
— Держите… Покрепче.
Теперь я старалась не смотреть на него, старалась не встретиться больше с ним взглядом. Спросила его:
— Вы есть хотите…Андрей?
Я услышала, как он шевельнулся. Скрипнули пружины моего старого дивана. Стихли. Негромко тикал будильник.
— Вы знаете, кажется, хочу… Даже очень хочу.
Я, по-прежнему не глядя на него, метнулась по коридору на кухню. Лихорадочно быстро достала и сунула в microwave большую чашку с куриным бульоном. Налила воду в ковшик, чтобы сварить яйцо. Бросила в дуршлаг под горячую проточную воду помидоры, редис, зелень.
Сунула в рот сигарету, прикурила. Пальцы у меня безостановочно дрожали.
— Прекрати истерику, — шепотом приказала я себе. — Немедленно, слышишь?
Я отбросила сигарету, вытянула вперед руки, растопырила пальцы. Собралась. Напряглась, глубоко вдыхая через нос, задерживая дыхание и потом шумно выпуская воздух через приоткрытые губы. Расслабилась. Снова напряглась и расслабилась. Постепенно дрожь исчезла. Я закрыла дверь в коридор и быстро набрала по памяти телефонный номер.
— Вторая хирургия, — послышался в трубке девичий голос.
— Добрый день. Позовите, пожалуйста, Сергея Иваныча Миллера Это очень срочно.
— Он сейчас на обходе и подойти не может, — сварливо ответил мерзкий голос.
Я выдохнула воздух вместе с подкатывающей злобой.
— Скажите ему, что это Драгомирова. Очень срочно. Пожалуйста!
После паузы:
— Ладно, я попробую…
В трубке деревянно клацнуло. Слышались какие-то отдаленные голоса, звяканье посуды, смех. Потом — приближающиеся шаги и голос Сережи сказал:
— Я слушаю вас.
— Это я.
— Да, я понял.
— Он пришел в себя. Ему лучше, гораздо лучше. Есть хочет. Улыбается.
— Вот как?
В трубке повисло молчание.
— Ты сейчас не можешь говорить, Сережа? — спросила я утвердительно.
— Совершенно верно, Ольга Матвеевна.
— Я поняла. Но я хочу, чтобы ты заехал ко мне сегодня. Посмотрел его. Заедешь?
Он подумал и ответил:
— Ну, что ж… Это не исключено. Вы, судя по всему приняли единственно верное решение.
— А когда? Вечером?
— Да.
— После шести?
— Нет, в эти сроки на симпозиум я, скорее всего, поехать не смогу, слишком много работы.
— После семи-восьми вечера?
— Да. Совершенно верно. Я рад, что конференция закончилась именно так. Рад за вас, — сухо и официально сказал он. — Всего наилучшего, Ольга Матвеевна.
И повесил трубку.
* * *
Мне, честно говоря, было очень неудобно кормить его бульоном — он лежал на диване так, что мне пришлось орудовать левой рукой, поднося ложку к его рту. Он, пряча глаза, жадно, словно не ел от рождения, глотал. Пальцами здоровой, левой руки он с трудом удерживал кусок хлеба — но ведь сам настоял на этом. Бульон был еще горячий и он смешно, по-детски хлюпал, вытягивая губы дудочкой.
А сам все косил, косил потихоньку на меня глазом — думал, я не замечу.
Мальчишка.
Яйцо он смолотил еще раньше. Я поднесла к его губам последнюю ложку бульона. Он выпил и, задержав ложку во рту, ловко ее облизал. Я отвернулась от него, ставя чашку на поднос и невольно не сдержала улыбки. Он откинулся на подушки. Легко поморщился, — видно потревожил рану.
— А салат? — строго спросила я.
— Я уже наелся, спасибо… Я не хочу салата, правда, не хочу, — жалобно заныл он. — Ну, Оля, не мучайте меня, я же в конце концов больной…
— Не больной, а выздоравливающий, — я поднесла к его груди блюдечко с овощным салатом.
Он обреченно вздохнул и открыл рот, снова напомнив мне голодного прожорливого птенца. Белобрысого худого птенца с выступающими из-под бинтов ключицами. После третьей ложки он отодвинулся и промямлил:
— Все, спасибо… Ей-Богу больше не могу.
Я составила посуду на поднос. Уже было подхватила его, но тут он сказал:
— Мне надо позвонить. Можно?
— Конечно, можно. Но только учтите — о том, чтобы вам отсюда уйти — и речи не может быть. Ясно?
