— Он под замес попал, генерал, — ответил Сиверов.
— Тогда зачем убийцы взяли картину?
— Вот видите, Федор Филиппович, опять мы столкнулись с феноменом картины и кроссворда. Ее взяли не просто так, и она в убийстве играет не последнюю роль.
* * *
В отличие от хороших людей, отъявленным мерзавцам судьба помогает. Так случилось и с Олегом Петровичем Чернявским.
Он позвонил Фиме Лебединскому. Для Фимы этот звонок был полной неожиданностью, он оторопел. Взяв трубку телефона, он продолжал стоять в трусах в своей убогой халупе, босиком, на холодном полу, несмотря на похмельный синдром.
Прижимая дрожащую руку к уху, Фима тяжело сопел:
— Кто? Кто, вы говорите?
— Олег Петрович Чернявский, — вторично представился галерейщик.
— Олег Петрович? Вы из исполкома, что ли?
— Из какого исполкома, — ответил Чернявский, — я вам звоню из Москвы.
— Из Москвы? — воскликнул Фима, облизывая пересохшие губы каким-то одеревеневшим языком. — Что-нибудь с дядей стряслось?
— Я хотел бы с вами встретиться, — коротко и веско произнес Олег Петрович.
— Со мной встретиться? Это что, я должен все бросить? У меня работы выше крыши, а ехать к вам в Москву… А командировочные расходы?
— Я сам к вам приеду.
— Вы ко мне?
— Да, — сказал Чернявский, — Вы же Ефим Лебединский. Руководитель духового оркестра? Мне вашу визитку один француз дал, который у вас картинку на «Славянском базаре» купил.
— А что у вас за дело ко мне? Вам трубач хороший нужен? Тогда разговор будет, — Фима осматривался по сторонам, не осталось ли где бутылки пива или хотя бы полстакана вина. Но глаз цеплялся лишь за остатки вечерней трапезы, грустно скользя по банкам со съеденными консервами. Натюрморт на столе был таков, что и Петров-Водкин, и Хаим Сутин восхитились бы, рука потянулась бы к бумаге, чтобы запечатлеть аскетичное великолепие. — А когда вы приедете?
— Сегодня вечером. Я уже выезжаю, скажите мне, вы дома будете?
Фима сказал адрес и сбивчиво принялся объяснять, как можно добраться до его халупы.
Олег Петрович не слушал, он записал лишь название улицы, номер дома. Больше ему ничего не требовалось. На этом разговор закончился.
Фима еще пару минут стоял с гудящей трубкой телефона в руках и пытался приклеить грязный кусок синей изоляционной ленты, стягивающей микрофон.
«Вот тебе и на! Какой-то там Олег Петрович, у него ко мне дело. Какого-то француза друг… Что за француз, хрен его знает! Ну да чем черт не шутит, может, у него и на самом деле ко мне интерес есть.
Ефим Лебединский умылся, побрился тупым лезвием, пригладил редкие волосы, с трудом отыскал очки.
— Надо бы немного убраться, — сказал себе Фима и оглядел свое жилище. — Все как всегда. Тут сколько ни убирай, от грязи не избавишься, она была, есть и будет. Но остатки пищи надо уничтожить.
У Фимы заварка хранилась в старой банке от кофе «Nescafe». Фима выпил чай и принялся за работу. Он взялся выворачивать карманы и дрожащими руками пересчитал деньги. После этого лишь издал возглас, который был красноречивее слов.
«Придется брать в долг, гостя надо как-то приветить. Куплю бутылку водки и четыре пива. Или, может быть, купить две вина и четыре пива? А вдруг он вино не пьет, а водку, как известно, употребляют все.»
Фима даже вымыл посуду, хотя у него был запас одноразовых пластиковых стаканчиков. Они когда-то — Фима уже и забыл, по какому поводу, — достались ему от одной знакомой, которая продавала водку на разлив в небольшом шалманчике на берегу Двины. Вопрос о закуске Фима себе не задавал: «Будет день, будет пища». С этим афоризмом — а он был у музыканта любимый — не расставался никогда, шел с ним по жизни, как с начищенной трубой.
Вот о чем следовало подумать, так это о том, чтобы вид иметь респектабельный. Когда хорошо выглядишь, тогда и разговор совсем по-иному ведется.
«На сколько ты выглядишь, Фима, столько денег тебе и предложат, а выглядишь ты всегда на бутылку дешевого чернила», — вспомнилось высказывание московского дяди Якова Наумовича.
Фима отутюжил измятые брюки, начистил, как мог, ботинки, перевязал шнурки — так, чтобы не было видно узлов. Отутюжил тенниску, уже месяц висевшую в шкафу на деревянных плечиках. Выглядел он теперь, по его же собственному мнению, не меньше чем на четыре с плюсом.
* * *
Софья Ивановна Куприна вспоминала о своем возрасте два раза в сутки: ранним утром и поздним утром — так уж устроена женщина, с этим ничего не поделаешь. Поднявшись с постели, помахав перед раскрытым окном руками, она посмотрела на свое отражение. Женщина в зеркале ей, как правило, не нравилась. Но, приняв душ, позавтракав, проведя полчаса у зеркала, она молодела сразу лет на десять-двенадцать, после чего начинала себе немного нравиться.
Так было и сегодня.
Она проснулась, сделала легкую зарядку, взглянула на свое отражение и почему-то, как в детстве, показала своему двойнику в зеркале кончик языка.
«Что, мешки под глазами? Немного припухшее, отечное лицо, волосы растрепаны? Ну да ничего. Контрастный душ, завтрак малокалорийный, но очень витаминный, чашечка крепкого кофе, основательный макияж, со вкусом подобранная одежда, и ты будешь выглядеть отменно. Хотя к чему сегодня стараться, ведь Олега Петровича не будет. Когда он у меня ночевал, когда я ему отдавалась со страстью сорокалетней женщины, умелой и искушенной во всех премудростях плотской любви, он сказал перед уходом, что уедет дня на два. Значит, сегодня его не будет, можно и не выкладываться на все сто. Разве он один? Мужчин полный город, а на меня, даже когда я за рулем, обращают внимание. И в галерее на меня глядят иногда так, словно пытаются сбросить одежду и увидеть обнаженной. От этих взглядов кровь приливает к лицу, а на душе становится легко, словно бы я взлетаю над столом и медленно парю, как космонавт в безвоздушном пространстве. Нет, нет, — сама себя поправила эксперт галереи „Мост“ Софья Ивановна Куприна, — не как космонавт, а как женщины на картинах Шагала.»
Она позавтракала, сварила себе очень крепкий кофе в стильной, прекрасного дизайна, итальянской кофеварке и с чашечкой в руках подошла к окну, посмотрела на улицу. Погода стояла чудесная, ясная, солнечный день — типичное московское лето.
«Как на картине Поленова „Московский дворик“, даже колокольня церкви видна из моего окна. А вот дворик не тот, но состояние абсолютно поленовское.»
Софья Ивановна пила кофе неторопливо. Ей почему-то стало грустно, захотелось выкурить сигарету, но она сама себе сказала: «Нет, это будет уж слишком. Что-то ты, Софья, перестаешь себя контролировать. Служебный роман затеяла, да причем с боссом. Подобные вольности к добру не приведут. Сотрудники начнут шушукаться, обсуждать. Хотя какое мне до них дело? Мне с ним было хорошо, хотя второй муж, по сравнению с Олегом, был куда лучше, интересней и веселей. Ну да что поделаешь, что о нем вспоминать? Он уже отрезанный ломоть, думать о нем — лишь душу бередить».
