Лишь к двенадцати вечера он умудрился одолжить денег на билет в один конец, да и это ему удалось путем длительных просьб и унижения. Но на унижение можно наплевать. Фима ехал в Москву ночным поездом, на постель денег у него не осталось, поэтому всю ночь он спал, положив голову на руки. Время от времени, проснувшись, он потягивал из литровой пластиковой бутылки пиво. В Можайске пиво кончилось.
«Ничего, на похоронах поем и выпью.»
На взгляд Фимы, когда он прибыл на место, все устроили не лучшим образом. И оркестра не было, и гроб не того цвета, и вообще, все здесь делается не так, как у людей.
«Ну да ладно, что указывать в чужом городе. В каждом монастыре свой устав, а в каждой синагоге свой раввин».
Фима старался все это время быть поближе к вдове, перевиделся с многочисленными родственниками, которые, глядя на него, участливо кивали головой, выслушивая о злоключениях, с которыми он добирался до Москвы. Фима умудрился, невзирая на трагизм ситуации, одолжить у каждого из близких и далеких родственников деньги на обратный билет: кто же в такой день станет скупиться? И Фима воспользовался ситуацией. Поэтому, он хотя и держал на лице гримасу грусти и печали, в душе был весел, почти хохотал.
Хорошо покушав и выпив в ресторане, Фима с самыми близкими родственниками и знакомыми оказался в квартире. Он улучил момент, когда вдову оставили, подошел к ней, взял за руки и, глядя в глаза, с придыханием и шепотом стал ей сочувствовать, говоря, каким замечательным человеком был Яков Наумович и как ему, Ефиму Лебединскому, не будет сейчас хватать мудрых советов и участия Якова Наумовича. Вдова согласно кивала.
— Фаина Михайловна, — гладя руку вдовы, прошептал Фима, — я, в отличие от других, не претендую ровным счетом ни на что, мне ничего не надо. Но не будете ли вы так любезны, в память о наших с Яковом Наумовичем родственниках, а он мне это обещал, отдать два портрета двух моих предков. Ведь я, Фаина Михайловна, самый близкий их родственник, они мне как родные, — и Фима скосил глаза на два портрета в деревянных рамах.
— Конечно, бери. Мне-то они ни к чему.
— Да-да, зачем они вам? А мне память будет. Я повешу их над своей кроватью. У меня ведь никого из близких не осталось, и буду вспоминать Якова Наумовича и весь наш род.
— Бери, Фимочка, бери.
Еще посидев пару минут и дождавшись, когда к маме подсядет дочь, Фима простился, сославшись на неотложные дела. Подошел к стене, снял портреты, нашел на кухне моток шпагата, перевязал картины, составив их лицом к лицу, и по-английски, ни с кем не прощаясь, двинулся к выходу. Он спускался по лестнице с улыбкой на пухлых губах, он был доволен своей изворотливостью, находчивостью и предприимчивостью. Визитка с телефоном Чернявского лежала у него в кармане. Но внизу, прямо у подъезда, к нему подошел мужчина в черных солнцезащитных очках:
— Здравствуй, Ефим, — твердым голосом произнес мужчина.
Фима насторожился, даже втянул голову в плечи, словно мужчина собирался его ударить и уже занес руку с пальцами, сжатыми в кулак.
— Ну, и что из того? — выдавил из себя Фима. — Вы что, тоже мой родственник?
— К сожалению, нет.
— А если бы был, то что?
— Если бы я, Ефим, был твоим родственником, то я бы у тебя купил эти картины. — Фима вздрогнул. — Один портрет ты продал, а я бы купил у тебя эти два.
— Кому это я портрет продал?
— Моему знакомому другу, Максу Фурье. В Витебске ты его продал на «Славянском базаре». Ты еще стоял рядом с амфитеатром, неподалеку.
— Ну, и что из того?
— Так вот, я у тебя хочу купить эти два портрета.
— Ха, — сказал Фима. — Спокойно, дорогой товарищ, эти картины не продаются, они мне дороги как память.
— О Якове Наумовиче?
— Хотя бы и о нем, — Фима оглядывался по сторонам, словно собирался звать на помощь.
Мужчина преспокойно запустил руку во внутренний карман темно-серой куртки и вытащил портмоне с металлическими уголками. Он развернул его, пальцами быстро пересчитал деньги.
— Четыреста долларов тебя устроит?
Фиму словно водой окатило. Если бы у него при себе денег не было, то он сказал бы «да». Но Фима был еврей, причем чистокровный, и на данный момент деньги у него имелись.
Поэтому он скорчил рожу, неприступную и неподкупную:
— По двести за картину? А дорогу кто мне компенсирует? Я ехал черт знает откуда, черт знает как, и вот так должен безо всякого навара и подъема продать вам эти портреты?
— Ага, — сказал мужчина, вытаскивая из портмоне пачку долларов. — Ладно, что мы разводим церемонии, как на базаре? Пятьсот долларов, — у мужчины в пальцах зашуршали банкноты.
Фима смотрел на купюры как завороженный:
— Мне один человек за них предлагал больше. Я ему сейчас позвоню. Если он от своих слов откажется, то я уступлю их вам за шестьсот, а если нет, то тогда не обессудьте. Торговля есть торговля, товар получает тот, кто платит больше.
— Это ты верно заметил. А звонить кому будешь?
Фима поставил картины между ног, сжал их коленями и принялся рыться во внутреннем кармане черного пиджака.
Наконец он вытащил визитку:
— Вот, телефончик у меня есть. Сейчас вернусь в квартиру, наберу, переговорю с ним. И если нет, то да, а если да, то нет.
— Звони.
Фима не понял. Мужчина подал ему «мобильник».
— Как им пользоваться?
— Называй номер, я наберу, ты поговоришь со своим купцом, и вдруг мы с тобой сможем договориться?
Фима продиктовал номер. Глеб быстро набрал, подал трубку Лебединскому:
— Олег Петрович, это вы? — услышав голос в трубке, радостно и возбужденно закричал Фима, — Тут такое дело… Это я, Лебединский Ефим, помните? Из Москвы звоню. Вы просили позвонить. Так вот, картины у меня. Но тут есть еще один покупатель…
— Какой Ефим Лебединский? К черту картины!
Ефим от этих слов вздрогнул:
— Я что-то не догоняю. Они вам нужны? А если нужны, так давайте встретимся и переговорим. Вы мне бабки, я вам картины, все довольны, все смеются.
— …
— Как уезжать? Вы сами ко мне в Витебск приедете?
— …
— Ага, понял.
— Все, Фима, хорошо, — глядя в глаза Лебединскому и шурша купюрами, сказал Глеб.
Лебединский переминался с ноги на ногу. Он попал в ситуацию, когда и хочется, и колется, и мама не велит.
— Ай, что с вами делать, — сконцентрировав взгляд на деньгах, выдавил Фима. — Деньги хоть хорошие?
— Из банка, — спокойно произнес Глеб.
