Что ж, не всем дано ходить в атаки. Позняков спокойно отнесся к своей брони. Не радовался, подобно многим, что остался в тылу, но и не огорчался, что не придется ему входить в чужие города.
Лишь поздней весной пятнадцатого года, когда фронт после Горлицкого прорыва трещал по швам и армия без патронов и снарядов откатывалась назад, в душе инженера что-то перевернулось. Ему вдруг показалось, что он занимается какой-то ерундой, ходит на службу, проводит вечера с семьей, читает газеты, словом, живет, как жил, в то время как над страной – его страной! – нависла нешуточная угроза.
Это ощущение изменило его судьбу. Позняков сам добровольно отказался от брони, подпоясался портупеей и отправился в действующую армию.
Действовать-то она действовала, а вот Михаилу вновь пришлось в ней нести все ту же службу по специальности. Разве что в его распоряжении теперь находились не привычные рабочие, а солдаты, да и сам он отличался от подчиненных лишь тем, что на полевых погонах горело по одной звездочке.
Через шестнадцать месяцев их стало по две. Государь приказал считать год на фронте за три, соответственно выслуга чинов пошла быстрее.
Только не нужна была инженеру военная карьера. Вот будет победа, а там со спокойной совестью можно будет вернуться домой к жене, дочкам, привычному домашнему уюту.
Михаил даже получил два ордена, «Анну» и «Станислава». Оба с мечами и бантом, и оба третьей степени. «Анны» четвертой «За храбрость», частенько именовавшуюся клюквой, он не имел. Ее давали только тем, кто находился под неприятельским огнем, рисковал жизнью, Позняков же если и попадал несколько раз под артиллерийский обстрел, то абсолютно случайно, службу же нес в ближайшем тылу. Оборудовал окопы, всевозможные наблюдательные и командные пункты, артиллерийские позиции, блиндажи, проводил дороги, что-то загодя минировал, но больше строил, чем разрушал.
Все изменил злосчастный февраль.
Интеллигент в каком-то поколении, Позняков равнодушно относился к монархии, порою в своем кругу за бутылочкой был не прочь пофилософствовать о преимуществах республиканского правления, и потому, в отличие от большинства солдат и офицеров, не испытал никакого потрясения при известии о удачной революции. Наоборот, даже стало радостно, мол, дожил до счастливого времени, когда страна пойдет семимильными шагами к светлому грядущему.
Она пошла. Да только не в ту сторону.
То, что враги не смогли сделать за три года, свои сделали за три недели. Война была проиграна, и еще счастье, что зараза перебросилась на весь мир, не дала германцам воспользоваться уникальной ситуацией.
Еще через три недели делать на фронте стало совершенно нечего. Да и был ли теперь фронт? Разве что считать за него полосу, по которой бродили шайки вооруженных дезертиров, грабили тех, кого можно было пограбить, убивали, насиловали и разрушали, разрушали, разрушали…
Познякову удалось оформить отпуск, хотя мог бы уехать и так, и отправиться в Быхов, небольшой городок неподалеку от Могилева. Там был его отчий дом, там же, чтобы быть всем вместе, на время войны поселилась его семья.
Вернулся он поздно. На недельку бы раньше, и, может, сумел бы что-нибудь сделать, а так…
Быхов, где были знакомы каждая улица, каждый дом, разделил судьбу Могилева. Как и бывшее местопребывание Ставки, он превратился в сплошные могилы, и немногие уцелевшие на пепелищах своих домов оплакивали мертвых.
Может быть, так выглядели города, когда через них проходила монгольская рать. А может, и нет. Уничтожение было почти полным. Волна дезертиров, чей гигантский, в полсотни переполненных до отказа вагонов, поезд застрял на местной станции, обрушилась на беззащитный город, захватила его и принялась наводить свой собственный порядок. Порядок, при котором человеческая жизнь стала казаться горше смерти.
Власть первой волны дезертиров продолжалась один день. На следующий в Быхов пришел еще один такой же эшелон, и прибывшие поспешили присоединиться к своим товарищам. Тут происходит такой загул, и вдруг без них!
…Родные Познякова были убиты на третий день. Толпа солдат ворвалась в дом, связала старого отца и на его глазах долго насиловала женщин. Пожилую мать, жену и двух дочерей, младшей из которых недавно стукнуло семь лет.
Когда солдатня наконец утолила похоть, то наиболее рьяные еще продолжали совершать те же действия штыками, стволами винтовок, черенками лопат… когда же надоело и это, то вспороли у женщин животы, отрезали груди, и только младшую трогать не стали. Не по доброте душевной. Видно, просто не хотелось тратить силы на мертвую.
Последним убили отца. Найденным ломом перебили все кости на руках и ногах, слегка поковырялись в теле штыками, а затем развели во дворе костер и бросили старика в огонь. Сами же стояли рядышком и с интересом обсуждали, сможет ли человек с перебитыми конечностями вылезти из огня, или нет.
Отец не смог…
Все это рассказала Познякову соседка, восьмидесятилетняя старушка, должно быть, по причине преклонного возраста не тронутая солдатами.
Налетчиков уже не было в городе. Им больше нечего было делать среди трупов и разграбленных, сожженных домов. В городе вообще практически никого не было. Человек пятьдесят, может, сто обывателей. Или немощные старики, или сошедшие с ума от издевательств люди, по каким-то причинам или без оных не добитые озверевшей толпой.
Позняков не заметил, когда поседел. Он провел рядом с пепелищем всю ночь, а на рассвете достал наган.
Боль была такой, что невозможно было жить. Лучше уж покончить со всем сразу. Одна пуля – и все. Раз уж не довелось повидать своих здесь, то, может быть, удастся встретиться на небесах.
И лишь в последний момент, когда курок уже был взведен и дуло плотно прижалось к груди, ошпарила мысль: а те? Они что, так и будут осквернять своим существованием землю? Или все-таки…
Перед тем как вернуть наган в кобуру, Позняков тщательно пересчитал патроны. Их было семь в барабане, да в кармане шинели – четырнадцать. Итого – двадцать один. Последний для себя, тут даже не возникало вопроса, а вот двадцать…
К вечеру, когда Позняков сидел прямо на земле за разрушенным зданием вокзала и ждал подхода какого-нибудь эшелона с НИМИ, в город вошел отряд Аргамакова.
Быть инженером седой подпоручик отказался. Вместо этого он встал в строй офицерской роты. В боях не пригибался, себя не жалел, и только чудом не был ни разу ранен. Зато счет его рос постоянно. Если же попадались пленные из какой-нибудь банды, то Позняков первым вызывался в расстрельную команду. Часто же не стрелял, подходил и с размаха всаживал штык в брюхо, а потом молча наблюдал, как корчится очередная жертва, недавно бывшая чьим-то палачом.
В отряд Орловского Позняков пошел сам. Раз офицерская рота пребывает в резерве, так хоть в качестве инженера съездить на дело. Вдруг в числе банды Горобца есть кто-то, в мрачный апрельский день задержавшийся в Быхове? Мир, он ведь тесный…
