Ардылов долго и внимательно прислушивался, потом чуть повернул маховик. Тоненькая струйка пара просочилась через неплотное соединение, однако кривошип оставался неподвижным.
Мы напряженно смотрели на цилиндр. Ничего ле происходило. Мы сами были готовы лопнуть от переизбытка давления, а вот в котле его явно не хватало.
Еще четверть оборота. Что-то скрипнуло, зашипел пар, и вдруг – о чудо! – кривошип медленно двинулся вперед. Он словно упирался, хотел остаться на месте, но сила пара, отныне поставленная на службу людям, гнала его дальше.
Цилиндр выдвинулся до крайнего положения. Теперь пар через клапан давил с другой стороны. И вот он, первый оборот! И пусть вал пока вращается вхолостую, недалек час, когда от него начнут вертеться станки, а затем, будем думать о лучшем, и гребные колеса пароходов.
Кривошип заходил увереннее. Не очень быстро, но уж добавить или прибавить оборотов в нашей власти.
– Ура!!!
Это был один из самых счастливых моментов моей жизни. По крайней мере, в нынешнем времени. Работающая паровая машина наглядно показывала, что мы в состоянии справиться со многим, кое-что изменить, и уж в любом случае гораздо раньше сдвинуть с места так называемый прогресс.
Какой поднялся крик! Мы азартно лупили друг друга по спинам, подпрыгивали, отплясывали дикарские танцы…
Энергия счастья, самая сильная из живущих в человеке, звала нас наружу из тесноватого и ставшего вдруг таким душным сарая.
Мы вывалились как были. Не надевая шуб, под ясное звездное небо, закувыркались в снегу, а Аркаша радостно выпалил в воздух из пистолета.
Не так далеко под небольшим обрывом застыла скованная льдом река Яхрома. Еще дальше за полями тихо спал город. А рядом с нами сарай походил на жилище дракона.
Белый дым клубами вырывался из трубы, струйками тянулся в щели окошек, и это было прекраснейшее зрелище на земле.
– В который раз лечу Москва – Одесса… – почему-то из всех песен завел эту Евгений.
– И вот она подходит… – подхватили мы с Аркашей, и тут…
Сарай вдруг резко вспучился. Оборвалась на полуслове песня. Никто не успел понять, что происходит, а строение с оглушающим грохотом полетело во все стороны.
Запомнилось, как прямо в меня, почему-то словно в замедленной съемке, летит кусок бревна, и я никак не успеваю уклониться, уступить ему дорогу, разве чуть повернуть голову, чтобы встретить удар сбоку…
Очнулся я от холода на лице. Боль была жуткой, что-то солоноватое и противное наполняло рот, а тут еще липкая стужа морозила щеки и нос, пыталась окончательно залепить глаза.
Я попробовал пошевелиться и непроизвольно застонал.
– Слава богу! Живой! – произнес надо мной голос.
Кто-то осторожно убрал часть холода с лица, а я напряг всю силу воли и приоткрыл один глаз, потом попытался второй, но тот упорно оставался закрытым.
Надо мной склонился Кротких. Почему-то без шапки, с оцарапанным лицом, в порванном рукавом камзола.
– Говорил же я: дай воды подолью! – воскликнул неподалеку Ардылов. – И не рвануло бы тогда!
Что – рвануло? Неужели?..
Смутная догадка забрезжила в голове. Если бы не боль, я наверняка все бы понял сразу, а так пришлось хорошенько напрячься, припомнить хоть, где я нахожусь и что делаю.
Где – на снегу. Что делаю – лежу. Только как-то неопределенно. Порождает новые вопросы. Все как-то смутно. И больно.
Рука коснулась чего-то твердого, и я невольно скосил в ту сторону единственный раскрывшийся глаз.
Дерево. Или кусок дерева.
А ведь он летел прямо в меня. Когда сарай раздулся и лопнул. Словно мыльный пузырь. Сарай?!
Я попробовал спросить, но то липкое и солоноватое, что наполняло рот, чуть не хлынуло в горло. Пришлось перекатиться на бок и в несколько приемов сплюнуть скопившуюся кровь. Кажется, вместе с чем-то острым. Угу. С зубом.
Зуба было жаль, но еще больше было жалко взорвавшийся паровик. Единственную машину на всем земном шаре.
Скрипнул над ухом снег. Я приподнял голову, увидел валенок, еще выше… Да это же Ардылов! А остальные где? Кротких – ладно, но Кузьмин, Калинин…
Все-таки мне удалось сесть. Правое плечо ныло, невозможно было пошевелить рукой. Вся правая (опять правая!) половина лица была словно объята пламенем, а уж болела так, что зубная боль показалась бы цветочками.
Или это болели еще и зубы? Да сколько же их у меня?
– Ну, ты и красавец! Руки-ноги хоть целы? – спросил Ардылов.
Я пошевелил конечностями. Кроме правой руки все работало нормально. Если говорить об организме как о машине.
– Правое плечо болит. Что с остальными?
– Отделались больше испугом. Только у Коли нога, кажется, сломана.
– Черт! Этого еще не хватало! – Я провел левой ладонью по горящей половине лица, и ладонь окрасилась кровью.
– Это тебя горбылем приложило, – пояснил Ардылов.
Надо же! А мне казалось – полновесным бревном.
– Едет кто-то! Смотрите! – Голос Кротких заставил посмотреть по сторонам, выглядывая то ли верхового, то ли сани.
Оказалось, сани. Они стремительно неслись прямо на нас. Лишь когда расстояния почти не осталось, возница резко затормозил. Эффектно так, с заносом. И как только они не перевернулись?
Зато выпрыгнувший на снег человек был хорошо знаком. Настолько, что стал почти родным. Как все остальные современники. Созерцать одним глазом было неудобно и непривычно, однако это был именно он, наш милейший доктор. Можно сказать, персональный коновал нашей небольшой команды.
– Ну, ты, Петрович, как чувствовал! У нас, понимаешь ли, паровая машина разлетелась. Вместе с сараем, – сразу ввел Петровича в курс дела Ардылов. – У Кузьмина вроде нога сломана. А Юре чуть голову не проломило. Может, сотрясение?
– Это еще не повод, чтобы на снегу разлеживаться, – заметил врач. – Давай, кто не может идти, в сани. Чья это изба?
– Наша, Петрович, наша.
Зеркал у нас при себе не было, и вместо этого я заглянул в кадку с водой. Свет свечей едва разгонял тьму, заставлял ее отступать к углам нашего временного пристанища, но даже то, что я разглядел, впечатляло. Вся половина лица была настолько залита кровью, что превратилась в подобие страшной маски.
Жаль, пугать некого.
Полночи заняло лечение и выяснение отношений с прибежавшими солдатами, с давешним монахом, с приехавшим посыльным от воеводы. Ладно, хоть рядовых обывателей мороз удерживал дома.
Выяснял больше Петрович. Не знаю, как остальные, я на какое-то время вырубился и очнулся под утро, еще до света.
