— Ну, она, вероятно, считала, что делает все ради их блага, — сказала Кейт. — Всегдашнее оправдание. Люди оправдывают добрыми намерениями самые худшие свои дела. А Пэджетт рассказал вам, что случилось, когда он встретился лицом к лицу с Оливером?
— Оливер поднялся наверх, к самому фонарю, а Пэджетт пошел за ним следом. Он выложил ему свою историю, но получил в ответ лишь презрение. Оливер сказал: «Если бы ты был ребенком, я взял бы на себя обязанность как-то тебя поддерживать. Ничего другого я не мог бы тебе дать. Но ты взрослый человек. Я ничего тебе не должен, и ты ничего не получишь. Если ты думаешь, что одномоментная глупость с вертихвосткой-школьницей может заставить меня взять на себя такую обузу и валандаться с тобой всю оставшуюся жизнь, то лучше тебе еще разок как следует подумать. В конце-то концов, ты вовсе не такой сын, каким отец мог бы гордиться. С презренными шантажистами я никаких дел не имею». Вот тут-то Пэджетт бросился на Оливера и схватил его за горло.
Они помолчали. Потом Кейт спросила:
— А что вы ему сказали? — На миг она снова очутилась высоко на галерее маяка, снова пыталась подчинить себе израненное тело и стоять прямо, снова ощущала, как слепит глаза сияние красок земли, и моря, и неба. И добавила: — Там, на галерее?
— Я пытался сыграть на самом сильном из его чувств — на его ненависти к отцу. И кое на чем еще, что ему очень важно, — на его потребности быть кем-то, стать хоть сколько-то значительным. Я сказал ему: «Если ты убьешь Милли, тебе никто не станет сочувствовать. Она тебе ничего дурного не сделала. Она ни в чем не виновата. Тебе пришлось убить Адриана Бойда, это можно как-то понять. Но не Милли. Если ты хочешь добиться своего, сейчас как раз есть шанс это сделать. Твой отец всю жизнь не признавал тебя и твою мать, он презирал вас обоих, и ты не мог никак его затронуть. Но сейчас ты можешь. Ты можешь показать всему миру, каков он был на самом деле, что он творил. Ты будешь знаменит так же, как он, и тебя будут так же долго помнить. Когда станут упоминать его имя, тотчас же вспомнят и о тебе. Неужели ты выкинешь за борт этот шанс, реальную возможность отомстить, ради удовольствия столкнуть эту девочку вниз, чтобы она разбилась насмерть?»
— Умно. И цинично, — сказала Кейт.
— Да, мэм. Но ведь сработало.
Как мало она понимала его, как трудно было разобраться в этом сочетании безжалостности и чуткости. Ей припомнилась сцена перед маяком, его руки, размазывающие вазелин по ее полуобнаженному телу. Это вроде бы их сблизило. Но его душа оставалась для нее закрытой. И не только его душа. Живет ли он один? Каковы его отношения с родителями? Есть ли у него братья и сестры? Что заставило его пойти работать в полицию? Кейт предполагала, что у него есть девушка, но казалось, что он не вступает ни в какие отношения с кем бы то ни было. Даже теперь, когда они стали настоящими коллегами, он все еще был для нее загадкой.
— А что насчет Бойда? — спросила она. — Как он попытался оправдать это убийство — если хоть как-то пытался?
— Он утверждает, что это было сделано импульсивно, а не преднамеренно, что он снял куртку и подобрал камень задолго до того, как пошел за Бойдом в часовню. Только это ему с рук не сойдет. Он же пришел туда подготовленным — с перчатками. Перчатки были среди предметов ухода за больной матерью, оставшихся у него в коттедже. Он говорит, что Бойд стоял на коленях, но поднялся и повернулся к нему лицом. Он не пытался бежать, не защищался. Пэджетт считает, что Бойд хотел умереть.
Они некоторое время молчали. Потом Кейт спросила:
— О чем вы подумали?
Вопрос был вполне обычный, но Кейт задавала его очень редко, считая это вторжением в святая святых.
— О стихе из Одена «Те, кому зло творили, творят его в ответ».
— Это — оправдание негодными средствами, — возразила она. — Миллионы детей оказываются незаконнорожденными. С ними плохо обращаются, их отвергают, они нежеланны. Но не все они вырастают убийцами.
Кейт пыталась заставить себя почувствовать жалость, но все, на что у нее хватило воображения, была малая толика понимания, окрашенного презрением. Она представила себе его жизнь: неудачливая мать, погруженная в фантазии о любви, которая была не чем иным, как безрадостным совращением, или — хуже того — просто насилием, единственным актом соития, преднамеренного или импульсивного, оставившим ее, беременную, бездомную и без гроша в кармане, во власти мелочной садистки. Кейт обнаружила, что способна ярко вообразить их мрачный дом в пригороде, темную прихожую, парадную гостиную, пропахшую полировкой для мебели, где поддерживается безупречный порядок в ожидании гостей, которые никогда здесь не появляются. Жизнь маленькой семьи в задней комнатушке, где застоялся запах готовящейся еды и неудавшейся жизни. Учеба в школе и гнет благодарности, потому что какой-то филантроп решил насладиться возможностью вершить чью-то судьбу и стал выплачивать скудное ежегодное пособие, чтобы мальчик мог учиться в благотворительной школе. Но ему куда лучше было бы в местной средней школе, однако это, разумеется, не пришлось бы тетушке по вкусу. А потом целая цепь неудач с работой. Нежеланный с рождения, он так и шел по жизни нежеланным — всюду, кроме этого острова. Но и здесь он чувствовал вечное недовольство, свойственное людям, которых недостаточно уважают, считают недостаточно квалифицированными. Впрочем, как могло бы все сложиться иначе? Неудачливость, полагала Кейт, болезнь заразная. Человек несет с собой запах неудач, словно вполне различимый запах страшной болезни.
Но ведь Пэджетт — ребенок 1970-х, рожденный десятилетие спустя после освободительных шестидесятых. А история его жизни звучит сейчас словно кошмар из далекого прошлого. Трудно поверить, что такие люди, как его безлюбая тетка, могут реально существовать до сих пор, могут обладать такой властью. И все же они, конечно, не только реально существуют, они реально обладают властью. Но ведь так не обязательно должно было случиться. Иная мать, умная, уверенная в себе, сильная физически и психологически, могла бы иначе построить и свою жизнь, и жизнь своего ребенка. Тысячам людей это удавалось. А ее собственная мать? Сумела ли бы она сделать это для нее — для Кейт, если бы осталась жива? Кейт с ужасающей ясностью припомнились слова бабушки, которые она случайно услышала, открыв дверь их квартирки на верхнем этаже муниципального дома в бедняцком районе Лондона. Бабушка разговаривала с соседкой: «И без того худо, что мне ее пащенка всучили, но она могла хотя бы остаться жить и заботиться о ребенке сама!»
Бабушка никогда не сказала бы этих слов ей в лицо. Но Кейт с детства знала, что ее считают обузой, и только под конец поняла, что, пусть весьма своеобразно, но бабушка ее любила. И Кейт удалось уйти из Эллисон-Фэаруэзер-билдингз, от дурного запаха, от безнадежности, от страха, обуревавшего ее, когда лифты в который раз были злонамеренно и бессмысленно выведены из строя и надо было долго взбираться наверх, а на каждом этаже ее могло подстерегать физическое насилие. Она сама построила свою жизнь. Ей удалось благодаря упорной работе, честолюбию и — надо признать — некоторой безжалостности уйти от бедности и неудач. Но уйти от своего прошлого ей не удалось. Бабушка наверняка хотя бы раз упомянула имя матери, но Кейт никак не могла его вспомнить. Ни один человек не знал, кто был ее отцом, и никто никогда этого не узнает. Чувство было такое, будто она родилась без пуповины и свободно плавает в этом мире, невесомая и ничтожная. Но даже ее путь наверх, продвижение в карьере были омрачены чувством вины. Избрав эту работу, разве она не пренебрегла доверием и — хуже того — не совершила предательства по отношению к тем, с кем была тесно связана братством бедных и обездоленных?
