— Ничего.
— Имя пациентки — Рода Грэдвин. Не упоминала ли Шерли Бил это имя, не рассказывала ли вам о ней или о Маноре?
— Она ничего не говорила, кроме того, что там работает.
— В тот раз вы впервые услышали о Маноре?
— Да, впервые. Видимо, в новостях о нем ничего не было, а в воскресных газетах уж точно ничего. Я бы этого не пропустил.
— Пока — ничего, но завтра утром, вероятно, появится. Вы уже говорили с женой о Шерли Бил?
— Еще нет. Думаю, я был не в себе, надеясь — на самом деле, безнадежно надеясь, — что, может быть, ничего больше не услышу от Шерли, что мне удалось убедить ее, что у нас нет и быть не может совместного будущего. Весь этот инцидент совершенно фантастичный, нереальный, просто кошмарный сон. Как вы уже знаете, я одалживал машину для этой поездки у Майкла Кёртиса, и я решил, что, если Шерли снова мне напишет, я откроюсь ему. Я испытывал неодолимую потребность довериться кому-то, и я знал, что ему хватит мудрости, доброты и рассудительности и он сможет хотя бы посоветовать, как мне поступать. Только после этого я поговорю с женой. Я, разумеется, понимаю, что, если Шерли сделает мое прошлое достоянием публики, это может погубить не только мое настоящее, но и будущее.
Теперь снова заговорила Кейт.
— Только не в том случае, если выяснится истина, — сказала она. — Ведь вы проявили доброту и привязанность к одинокому ребенку, который явно в этом нуждался. А вам в то время было только двадцать два года. Вы никоим образом не могли знать, что ваша дружба с Люси приведет к ее гибели. Вы не виноваты в ее смерти. Никто не виноват, кроме Шерли Бил. Она тоже была одинока и заброшена, но в том, что она несчастлива, не было вашей вины.
— Но я виноват! Не прямо и не желая зла. Если бы Люси не встретилась со мной, она сейчас была бы жива.
Тон у Кейт был настойчивый, голос прямо-таки повелительный:
— Разве? Разве не возникли бы иные причины для ревности? Особенно когда они обе достигли бы подросткового возраста и у Люси появились бы мальчики, ухаживание, любовь? Невозможно сказать, что тогда случилось бы. Нельзя возлагать на нас вину за долгосрочные результаты всех наших действий.
Кейт замолчала. Лицо ее раскраснелось. Она посмотрела на Дэлглиша, сидевшего за столом напротив нее, прекрасно зная, что он сейчас думает. Она говорила так потому, что чувствовала жалость и возмущение, но, выдав эти свои чувства, поступила непрофессионально. Ни одному подозреваемому в деле об убийстве нельзя дать понять, что полицейские расследователи на его стороне.
Теперь к Коллинзби обратился Дэлглиш:
— Мне хотелось бы, чтобы вы записали свои показания, изложив факты так, как вы их нам рассказали. Скорее всего нам придется снова поговорить с вами после того, как мы опросим Шарон Бейтман. Пока что она ничего нам не сообщила, даже своего настоящего имени. А если она свободно прожила в обществе менее четырех лет после выхода из заключения, она должна быть все еще под надзором. Пожалуйста, укажите в показаниях ваш домашний адрес, мы должны знать, как найти вас дома. — Потянувшись за портфелем, он достал оттуда официальный бланк и протянул его Коллинзби.
— Я отойду к письменному столу, — сказал тот. — Там освещение лучше. — И сел спиной к ним. Затем, обернувшись, извинился: — Простите, я не предложил вам кофе или чаю. Если инспектор Мискин не против приготовить его, все необходимое — за той дверью. Мне может понадобиться некоторое время.
— Я сам этим займусь, — сказал Дэлглиш и вышел в соседнее помещение, оставив дверь открытой.
Послышался звон чашек, звук наливаемой в чайник воды. Кейт подождала пару минут, затем прошла в кухоньку — помочь. Посмотрела в небольшом холодильнике — есть ли молоко? Дэлглиш принес в комнату поднос с тремя чашками и блюдцами и поставил одну, вместе с молочником и сахарницей, рядом с Коллинзби, продолжавшим писать. Тот, не поднимая головы, протянул руку и придвинул к себе чашку. Он не взял ни сахара, ни молока. Тогда Кейт перенесла молочник и сахарницу на стол, где теперь молча сидели они с Дэлглишем. Она чувствовала невероятную усталость, но не позволяла себе откинуться на спинку стула.
Тридцать минут спустя Коллинзби повернулся к ним и, передавая Дэлглишу листки, сказал:
— Ну вот, с этим покончено. Я старался ограничиваться фактами. Не пытался найти оправдания, да их ведь и нет. Вы должны видеть, как я это подписываю?
Дэлглиш подошел к нему с листками, и показания были подписаны. Они с Кейт забрали свои пальто и собрались уходить. Коллинзби произнес так официально, словно они были родителями учеников, зашедшими узнать об успехах своих детей:
— Хорошо, что вы пришли в школу. Я провожу вас до дверей. Когда вам снова понадобится поговорить со мной, вы, несомненно, дадите мне знать.
Он отпер дверь и прошел с ними до ворот. Последнее, что они видели, было его бледное, напряженное лицо, смотрящее на них из-за прутьев ограды, словно из-за тюремной решетки. Потом он закрыл ворота, повернулся, решительными шагами направился к школе, вошел в дверь и, не обернувшись, закрыл ее за собой.
В машине Дэлглиш включил свет и достал карту.
— Самое лучшее, — сказал он, — если мы поедем на юг по М-1, потом — по М-25 и М-3. Вы наверняка проголодались. Нам обоим надо поесть, а эти места кажутся мне не такими уж многообещающими.
Кейт вдруг ощутила, что ей отчаянно хочется поскорее оказаться подальше от этой школы, от этого города, от воспоминаний о только что прошедшем часе. Она откликнулась:
— А не можем мы остановиться где-нибудь по дороге? Я хочу сказать — не для того, чтоб всерьез поесть, а чтобы сандвичи купить?
Дождь перестал, лишь порой крупные, тяжелые и вязкие, словно масло, капли падали на капот машины. Когда они, наконец, выехали на шоссе, Кейт произнесла:
— Мне жаль, что я сказала то, что сказала мистеру Коллинзби. Я понимаю, это непрофессионально — симпатизировать подозреваемому. — Она хотела продолжать, но голос у нее сорвался, и она пробормотала только: — Простите, сэр.
Дэлглиш не взглянул в ее сторону. Он ответил:
— Вы говорили так из сочувствия к нему. Испытывать глубокое сочувствие, расследуя убийство, может быть опасно, но вовсе не так опасно, как утратить всякую способность сочувствовать вообще. Ничего страшного не произошло.
Но она не сдержала слез, и он, не сводя глаз с дороги, дал ей возможность тихо плакать. Дорога разворачивалась перед ними фантасмагорией огней: справа — процессией встречных фар, переведенных с дальнего света на ближний, слева — нескончаемым узором габариток движущихся на юг машин, огромных фур, застилающих на время темные живые изгороди и силуэты деревьев, ревом и грохотом целого мира непознаваемых путешественников, захваченных одним и тем же неодолимым влечением. Увидев вывеску «Сервисный центр», Дэлглиш перестроился в левый ряд, а затем съехал на боковую дорожку. Нашел место на краю парковки и выключил двигатель.
