— Конечно, окончательно! Все было кончено еще месяц назад, просто я об этом не знала. А теперь мне необходимо вырваться, по-настоящему вырваться. Я хочу уехать за границу.
— А как же работа, школа?
— Я ее бросила.
— Ты хочешь сказать — выставила оценки за триместр?
— Не выставляла я никаких оценок. Я просто не вышла на работу. Я не собиралась возвращаться в этот бардак, где бы ребятишки, давясь от смеха, обсуждали мою личную жизнь.
— Да с какой стати? Откуда им знать?
— Ради Бога, папа! Спустись на землю! Естественно, они знают. Работа у них такая — знать. И так идут всякие там разговоры, что я зря пошла в учителя — будто я гожусь на что-либо другое, — а тут мне в лицо будут тыкать несостоятельностью еще и на личном фронте.
— Но ты преподаешь в средней школе. Они же дети.
— Эти детки в одиннадцать лет знают о сексе больше, чем я знала в двадцать! И вообще, меня готовили в учителя. А так я половину времени заполняю всякие бланки, а в оставшиеся часы пытаюсь удержать под контролем двадцать пять сквернословящих, подзуживающих друг друга агрессивных детей, не испытывающих никакой тяги к учебе. Я жила впустую! Хватит!
— Не могут же они все быть такими.
— Конечно! Только таких достаточно, чтобы класс стал необучаемым. У меня есть два мальчика с диагнозами, предполагающими стационарное психиатрическое лечение. Просто места свободного не нашлось. И что же? Их опять подбросили нам! Психиатр — ты, и возиться с ними — твоя забота, а не моя!
— Но не выйти на работу… Это на тебя не похоже. Ты подводишь своих коллег.
— Директор как-нибудь справится. Он-то мне в эти последние триместры не шибко помогал. Так или иначе, я ушла.
— А квартира?
Они, кажется, купили ее в складчину. Невил одолжил ей деньги для первого взноса, а на ежемесячные выплаты должно было хватить, по его предположениям, ее жалованья.
— Естественно, мы ее продадим. Правда, надежды разделить прибыль нет никакой: прибыли не будет. Эта общага, что строится напротив нас, положила конец всяким перспективам. Юрист должен был обо всем заранее разузнать, да что толку привлекать его за халатность. Нам нужно продать жилье за сколько получится. Я оставила все на усмотрение Саймона. Он хорошо с этим справится, так как понимает: ипотека висит на нас обоих. Я умываю руки. Штука в том, папа, что мне нужны деньги.
— Сколько? — спросил Невил.
— Чтоб хватило на год нормальной жизни за границей. Я у тебя их не прошу — во всяком случае, не прямо у тебя. Я хочу свою долю от продажи музея. Хочу, чтобы его закрыли. Тогда я возьму у тебя взаймы — немного, тысяч двадцать — и после возвращу из тех денег. Нам всем что-то полагается, так? Я имею в виду доверенных лиц и внуков.
— Я не знаю сколько, — ответил Невил. — По условиям доверенности все ценные предметы, в том числе и картины, будут предложены другим музеям. Нам полагается доля от того, что останется после их продажи. Думаю, там получится тысяч по двадцать каждому. Я не считал.
— Этого достаточно. Собрание завтра, да? Я звонила тете Кэролайн и уточняла. Ты ведь не хочешь сохранять музей? Я хочу сказать… Ты всегда знал: дед о нем беспокоился больше, чем о тебе или о любом другом члене семьи. Музей был его личной утехой. И пользы от него все равно никакой. Дядя Маркус может думать, что он преуспеет, но у него ничего не получится. Он лишь будет тратить деньги до тех пор, пока обстоятельства не заставят его отступиться. Я хочу, чтобы ты мне обещал не подписывать новый договор. Тогда я смогу занять у тебя с чистой совестью. Я не возьму денег, если у меня не будет даже надежды вернуть их. Мне осточертело сидеть в долгах и испытывать признательность.
— Сара, тебе не за что испытывать признательность.
— Да ну? Пап, я не тупая и понимаю; тебе проще выдавать деньги, чем любить меня. Я всегда с этим мирилась. Еще будучи ребенком я знала, что любовь — это то, что ты отдаешь своим пациентам, а не маме или мне.
Обвинение не было новым. Он слышал его много раз — и от жены, и от Сары. Доля истины в этом была, хоть и не такая большая, как им казалось. Повод для обиды был слишком очевидным, слишком упрощенным, слишком удобным. Их отношения куда тоньше и сложнее, чем эти незатейливые умствования. Он не спорил. Просто ждал.
— Ты же хочешь, чтобы музей закрыли? Ты всегда знал, какую роль он сыграл в твоей жизни и в жизни бабушки! Это все прошлое, папа. Мертвые люди, мертвые годы. Ты всегда говорил, что мы слишком носимся со своим прошлым: копим его, собираем. Ради Бога, можешь ты хоть один раз настоять на своем и не идти на поводу у брата с сестрой?
Вино так и осталось закупоренным. Повернувшись к дочери спиной, усилием воли заставив руку подчиняться, Невил откупорил его и наполнил бокалы. Затем сказал:
— Я думаю, музей надо закрывать, и намерен сказать это на завтрашней встрече. Я не жду от окружающих согласия. Заседание неизбежно выльется в личное противостояние.
— Что ты имеешь в виду, говоря «намерен»! Прямо как дядя Маркус! Ты должен знать сейчас, чего хочешь добиться. Тебе ведь и делать ничего не надо, так? Тебе даже не придется их убеждать. Я знаю, тебе проще что-нибудь сделать, лишь бы избежать семейной ссоры. Все, что требуется, — не подписывать новый договор, продержаться до крайнего срока и не попадаться им на глаза. Они не могут тебя заставить.
Передавая ей вино, он спросил:
— Когда тебе нужны деньги?
— Я хочу получить их на днях. Думаю полететь в Новую Зеландию. Там живет Бетти Картер. Вряд ли ты ее помнишь. Мы вместе учились. Она вышла за новозеландца и все это время звала меня провести у них каникулы. Я собираюсь начать с острова Южного, потом переехать в Австралию, а потом — в Калифорнию. Мне надо прожить год без необходимости работать. После я смогу решить, что хочу делать дальше. И это будет не преподавание.
— У тебя не получится обойтись без задержек. Нужно получить визу, заранее заказать билет на самолет. Сейчас не лучшее время для отъезда из Англии. Мир как никогда опасен и неустроен.
— Ты мог бы начать меня убеждать, что теперь надо сидеть дома, а не ехать куда вздумается. Мне нет дела до терроризма ни здесь, ни где бы то ни было еще. Я терпела неудачи во всем, за что бы ни бралась. Мне кажется, я рехнусь, если останусь еще хотя бы на месяц в этой проклятой стране.
«Но ты всюду будешь вместе с собой». Он мог так сказать. И не сказал. Невил знал, какое презрение — заслуженное презрение — вызовет у нее эта банальность. Толку от его советов было не больше, чем от советов психолога в любом дамском журнале. Деньги — другое дело. Он сказал:
— Я могу выписать чек сегодня же вечером, если хочешь. И я от своего не отступлюсь. Все правильно, музей надо закрывать.
Сара сидела напротив. Они не смотрели друг на друга, но вино по крайней мере потягивали вместе. Вдруг он ужасно по ней затосковал и, не сиди они так, кинулся бы к дочери и обнял ее. Любовь ли это? Невил знал: это что-то не столь разрушительное, не столь беспокойное, нечто, с чем он мог бы справиться. Здесь смешались жалость и чувство вины перед Гирингами. Слово дано, и он понимал, что это обещание придется выполнить. А еще он понимал, что рад ее отъезду. Невила захлестнуло отвращение к себе. Его переполненная заботами жизнь станет проще, если его единственный ребенок окажется на другом конце света.
