Выяснилось, что Мэри Дактон не только любит живопись, но и наделена чутьем, позволяющим разбираться в полотнах. Неожиданное открытие порадовало обеих и особенно польстило Филиппе. Выходит, ее собственная тяга к великим картинам перешла к ней по наследству, а не навязана стараниями Мориса, хотя и развилась благодаря его попечению. Увлеченные туристки покидали свой дом как можно раньше, запасшись упакованным обедом, который съедали потом на парковой скамейке, на борту речного парохода, на верхнем этаже городского автобуса, в уединенном скверике или под сенью зеленого сада.
Девушка сердцем почувствовала минуту, когда мать наконец-то приняла на плечи непривычное бремя счастья. Это случилось вечером третьего дня, проведенного вместе, — на берегу канала Гранд-Унион, куда они выбросили старые тюремные вещи. Немногим ранее Мэри с дочерью заглянули на распродажу в Найтсбридж. Вокруг плотно теснился народ; время от времени Филиппа смотрела на страдальческое лицо матери — и ей становилось тревожно от собственной жестокости. Можно ведь было без особых хлопот накупить одежды в магазине «Маркс энд Спенсер» на Эджвер-роуд, где-нибудь в половине десятого, пока его не заполонили туристы. Что же потянуло девушку именно сюда, в людской водоворот? Единственно желание увидеть Мэри Дактон в дорогих обновах или мысль устроить нечто вроде проверки на смелость? Не испытывала ли дочь смутного постыдного удовольствия, с отстраненным интересом наблюдая за физическими проявлениями боли и молчаливого страдания? Как знать, как знать! В самый трудный миг, в суматохе у подножия эскалатора, испугавшись, что мать потеряет сознание, девушка подхватила ее под локоть и протолкнула вперед. Однако намеренно не взяла за руку. За все время ни разу, даже случайно, их пальцы не касались друг друга, не впитывали тепло родной плоти.
Филиппа с гордостью несла добычу домой: широкие коричневые брюки в полоску, подходящий жакет из мягкой тонкой шерсти, пару хлопковых блузок. По возвращении мать еще раз примерила обновки; вид у нее при этом был странный. Покорный, жалобный взгляд словно спрашивал: «Так вот как ты меня видишь? Привлекательная, умная, все еще молодая женщина — этого ты хотела? Между тем до скончания века у меня не будет ни мужа, ни любовника. Тогда к чему красивые тряпки? И зачем нужная сама?»
Потом Филиппа, сидя на кровати, наблюдала, как мать собирает потрепанный чемодан. Внутри разместилась каждая вещь, напоминавшая о тюрьме: костюм, в котором женщина приехала в Лондон, перчатки, нижнее белье, сумочка, спальная пижама и даже ванные принадлежности. В общем-то расточительный жест: выбрасывать столь необходимые мелочи, каждую из которых придется покупать заново, но девушка не возражала.
Мать и дочь отправились на канал за полчаса до того, как бечевник
[32]
закроют для посетителей, и молча пошли бок о бок, отыскивая подходящее место. Вот они достигли безлюдного участка, затененного кронами деревьев. Стоял теплый, душный вечер, облачное небо жалось к самой земле. Воды канала, медлительные, точно струя вязкой жидкости, ныряли под низкие мосты и потихоньку въедались во влажные края берегов. По воде, над которой танцевали стайки мошкары, неторопливо проплывали одинокие темно-зеленые листья, таинственно поблескивая патиной знойного лета. Воздух наполняли горьковатые запахи реки и суглинка, приправленные ароматами срезанной травы и роз, доносящимися из глубины прибрежных садов. Птицы молчали. Только изредка из вольеров далекого зоопарка доносились тоскливые, зловещие вскрики.
По-прежнему не произнося ни слова, Филиппа взяла у матери чемодан и бросила в середину потока. Разумеется, она осмотрелась по сторонам, дабы удостовериться, что тропинка пуста. Однако всплеск прозвучал, точно пушечный выстрел, и заговорщицы в испуге переглянулись. Впрочем, ни голосов, ни торопливых шагов не последовало. Чемодан вяло всплыл, заскользил по сальной глади канала, поднялся на дыбы, словно тонущий корабль, перевернулся и наконец исчез из вида. По воде разбежались круги.
Мэри Дактон тихо вздохнула. Ее лицо в пятнах зеленых теней выглядело необычайно просветленным, словно у молельщицы, отринувшей земную суету и проникшейся небесной благодатью. Она испытала почти физическое облегчение, как если бы отшвырнула от себя частицу прошлого, но не того, которое знала и помнила, скорее смутное бремя безнадежно забытых лет и детских горестей, ничуть не менее пронзительных оттого, что разум отказывался их воскрешать. Теперь они ушли, покинули ее навсегда, чтобы погрязнуть в илистом дне канала. Не нужно больше страшиться, что когда-нибудь их призрак оживет и восстанет из подсознания, смутит и запугает ее. Филиппе сделалось любопытно, о чем же думает мать, чье прошлое, подкрепленное сотнями живых воспоминаний, упрятанное в толстые папки с протоколами, нельзя было просто так уничтожить. Молчаливая пара долго стояла у края воды. И вот колдовские чары сами собой разрушились. Мэри Дактон повернулась к дочери, блаженно улыбаясь — да нет же, ухмыляясь во весь рот, как человек, отпущенный из подземелья на волю, и скупо промолвила:
— Дело сделано. Пошли домой.
7
Той ночью девушка решила, что и так довольно ждала и что пора прочесть материнский рассказ об убийстве. Правда, стоило ей об этом подумать, как нетерпение достать из ящика и раскрыть рукопись куда-то улетучилось. Филиппа уже почти жалела о полученном подарке. Душа ее разрывалась на части. Девушка желала знать все — и в то же время страшилась этого. Разумеется, ничто не мешало взять и попросту сжечь пугающие страницы, но разве у нее поднялась бы рука? Нет, если уж конверт существует, Филиппа должна выяснить, что там. Девушка спросила себя, почему она, собственно, дрогнула в последний решающий миг? Мать уже выложила голую правду во время встречи в Мелькум-Гранж. Никакие слова не в силах изменить случившегося, послужить оправданием или хотя бы смягчить краски.
Ночь выдалась теплая; девушка недвижно лежала под тонким одеялом, неотрывно глядя на бледную дымку за открытым окном. В комнате матери тоже были распахнуты ставни, за которыми невнятно шумела в отдалении проезжая дорога да изредка разражались воплями подвыпившие гуляки, выходя из дверей «Слепого попрошайки». Спальню же наполняли знойные летние ароматы цветов и прогретой земли, как если бы снаружи располагался пышный деревенский сад. Мэри не подавала ни звука, и все же Филиппа не спешила зажигать у кровати лампу, выжидая, пока умолкнут пьяные голоса и улица совершенно затихнет. Дочери почему-то не хотелось читать, не будучи уверенной, что мать крепко спит. Наконец девушка щелкнула выключателем и достала заветный конверт. Твердые, прямые и все-таки довольно неразборчивые буквы убористо покрывали толстые разлинованные листы с очерченными красным полями. Старательный почерк, лощеная бумага и особенно поля придавали рукописи вид школьного выпускного сочинения. Рассказ оказался изложен от третьего лица:
«Однажды в тюрьме Холлоуэй заключенная, получившая срок за проституцию и вымогательство, подкралась к ней в библиотеке и прошипела, злорадно блеснув глазами из-под прищуренных век:
— Ты — та самая Дактон, верно? Я про тебя читала в энциклопедии „1920–1970: полвека убийств“. Там только прогремевшие случаи. Ты была на букву „Д“, в разделе „Детоубийцы“.
