— Если так, — подхватил Дэлглиш, — то, оправившись от первого шока, после того как нашел спички у себя в кармане, он не должен был бы слишком встревожиться. Он бы решил, что мы подумаем, будто Бероун воспользовался спичкой из церковного коробка или сжег коробок вместе с ежедневником. Или что он взял спичку из картонки, какие выдают в отелях или ресторанах — они маленькие, — и такая картонка сгорела бы без следа. Да, Бероун был не из тех, кто коллекционирует ресторанные спичечные упаковки, но защита в суде могла бы утверждать, что случайно такая упаковка могла у него оказаться. В сложившейся ситуации едва ли можно просить о вынесении вердикта даже на основании данных судебно-медицинской экспертизы, что уж говорить о дюймовом огарке заурядной спички.
— А как, с вашей точки зрения, все произошло, сэр?
— Вероятно, большей частью именно так, как вы описали. Если бы сэр Пол столкнулся с обнаженным и вооруженным противником, сомневаюсь, что мы бы увидели ту же самую картину преступления. Там ведь нет никаких следов борьбы. Это заставляет предположить, что его сначала оглушили. После этого убийца действовал быстро и умело, точно зная, что делать. Много времени ему не понадобилось. Минуты две на то, чтобы раздеться и взять бритву. Менее десяти секунд, чтобы убить. Значит, предварительный удар мог быть не слишком сильным. Более того, он не должен был быть сильным, чтобы не оставить на голове жертвы подозрительной гематомы. Но существует и иная вероятность. Он мог накинуть что-нибудь Бероуну на голову и повалить его. Что-нибудь мягкое — шарф, полотенце, собственную рубашку. Или заарканить его — веревкой, да даже и носовым платком.
— Но в таком случае ему пришлось бы точно рассчитать усилие, чтобы не задушить жертву. Причиной смерти ведь должна была быть резаная рана горла. К тому же шарф или платок могли оставить след на шее.
— Не обязательно. Тем более после того, как горло было располосовано. Но все это мы точнее узнаем после сегодняшнего вскрытия.
Кейт внезапно словно бы снова очутилась в малой ризнице. Она опять увидела место преступления в целом, ярко, контрастно, как на цветной фотографии, и опять смотрела на эту полуотвалившуюся голову. На сей раз картина предстала перед ней без щадящей предварительной подготовки, без возможности настроиться на то, что предстояло увидеть. Ее руки сжались на руле так, что побелели костяшки пальцев. На миг ей показалось, что нога вжалась в педаль тормоза и машина заглохла. Но машина продолжала плавно катиться по Финчли-роуд. Как странно, что мимолетное воспоминание об ужасе может оказаться более страшным, чем реальное столкновение с ним. Между тем Дэлглиш продолжал рассуждать. Видимо, Кейт пропустила несколько его фраз, потому что теперь он говорил о времени вскрытия и о том, что она, вероятно, сочтет полезным присутствовать на нем. В иных обстоятельствах такое предложение, которое она безоговорочно восприняла как приказ, порадовало бы ее, послужило бы лишним подтверждением того, что она полноправный член команды. Но сейчас, впервые, она испытала спазм отвращения, чуть ли не близость к обмороку. Разумеется, она пойдет туда. Это будет не первое для нее вскрытие. Она не боялась опозориться, потому что могла «смотреть и не блевать». В училище ей приходилось видеть, как ее однокашники мужчины теряли сознание в секционной, между тем как она стояла не дрогнув. Было очень важно наблюдать за аутопсией, если патологоанатом разрешал. Так можно было многому научиться, а она жаждала знаний. Пусть бабушка с социальной работницей ждут ее в три часа — им придется запастись терпением. В течение дня Кейт несколько раз пыталась, правда, не очень усердно, выкроить минутку, чтобы позвонить и сказать, что она не сможет приехать, но потом решила, что это не обязательно: бабушка и сама знала, что она вовремя не приедет. Кейт попытается заглянуть к ней в конце дня, если будет еще не слишком поздно. В настоящий момент для нее мертвый представлял несомненный приоритет перед живым. И все же впервые с тех пор, как она поступила в уголовно-следственную полицию, какой-то тихий предательский голос внутри стал нашептывать: «Что же такое делает с тобой эта работа?»
Она сознательно выбрала профессию офицера полиции, зная, что это дело — для нее. Но никогда, с самого начала, не питала на ее счет никаких иллюзий. Если человек нуждается в полицейском, он требует его немедленного, безоговорочного и эффективного присутствия, а если не нуждается, предпочитает забыть о его существовании. Эта профессия обязывает иногда работать с людьми, с которыми не хотелось бы встречаться, и выказывать уважение старшим по званию офицерам, к которым никакого уважения не испытываешь. Порой приходится сотрудничать с теми, кого ты презираешь, и, напротив, выступать против тех, к кому ты чаще, чем допустимо без нарушения душевного равновесия, испытываешь сочувствие, даже жалость. Кейт прекрасно знала удобный постулат: закон и порядок — норма; преступление — отклонение от нормы; работа полиции в свободном обществе может быть успешной только при взаимодействии с теми, кого она охраняет, даже в тех районах, где она априори воспринимается как враждебная сила, воплощающая стереотип репрессивного органа. Но у Кейт было два кредо: «Не сойти с ума можно лишь помня, что притворство бывает тактически необходимо, однако ты не обязана в него верить» и «Будь честна, иначе в твоей работе нет смысла. Делай свое дело так, чтобы твои коллеги мужчины были вынуждены тебя уважать, даже если рассчитывать на то, что они станут любить тебя, не приходится». И не допускай никого из них в свою личную жизнь. В мире достаточно мужчин помимо полицейских, так что не позволяй заманить себя в ловушку интимных связей с коллегами. Ты не позволила себе втянуться в ту непристойную жизнь, которая окружала тебя в Эллисон-Фэаруэзер-билдингс со всех сторон, хотя это было нелегко. Ты трезво оценила свои возможности и определила способ продвижения наверх. Ты не наживала врагов без крайней необходимости, хотя женщине трудно карабкаться в гору, не получая подножек по пути. В конце концов, в любой работе есть свои неприятные стороны. Медсестрам приходится привыкать к вони грязных бинтов, испражнений, немытых тел, к чужой боли, к запаху смерти. Ты сделала свой выбор. И сейчас у тебя, как никогда прежде, нет никаких сожалений.
3
Больница, где Майлс Кинастон работал консультантом-патологоанатомом, уже многие годы нуждалась в новой секционной, но созданию удобств для живых пациентов здесь отдавалось предпочтение перед заботой о мертвых. Кинастон ворчал, но Дэлглиш подозревал, что на самом деле ему было все равно. У него имелось необходимое оборудование, и помещение, где он трудился, было просторной и хорошо знакомой территорией, на которой он чувствовал себя уютно, как дома, в халате и тапочках. Он вовсе не хотел, чтобы его изгнали с нее в более просторное, удаленное и безликое помещение, и его время от времени раздающиеся жалобы были не более чем ритуальными заклинаниями, призванными напомнить больничному комитету о существовании отделения судебной медицины.
Но некоторая теснота в секционной все же давала о себе знать. Дэлглиш со своими сотрудниками находились здесь скорее из интереса, а не по необходимости, а вот сержант отдела вещественных доказательств, дактилоскопист, оперативник, врач, выезжавшие на место преступления — все со своими конвертами, бутылочками и пробирками, — занимали тут совершенно законное место. Секретарша Кинастона, полная женщина средних лет в твидовой двойке, энергичная и знающая свое дело, как президент Женского института,
[22]
развалившись, сидела в углу, у ее ног стояла огромная раздутая сумка. Дэлглишу почему-то всегда казалось, что она вот-вот вытащит из нее вязанье. Кинастон, не любивший пользоваться диктофоном, время от времени поворачивался к своей секретарше и тихо, отрывистыми предложениями, которые она, судя по всему, прекрасно разбирала, диктовал ей результаты вскрытия. Он всегда работал под музыку, чаще всего барочную, иногда под Моцарта, Вивальди, Гайдна. Сегодняшнюю запись Дэлглиш сразу же узнал, потому что у него была такая же — Скрипичный концерт Телеманна в исполнении оркестра под управлением Невилла Марринера. Дэлглиш предположил, что это таинственное, глубоко меланхоличное произведение приводит Кинастона в состояние требуемого катарсиса. Наверное, это был его способ драматизировать рутинную унизительность смерти. А может, как маляры и другие ремесленники, он просто любил, чтобы звучала музыка, пока он работает.
