— Звучит как выражение предельного отчаяния.
— Да. Думаю, что именно это он мог испытывать — предельное отчаяние.
Внезапно в разговор вклинился Гаррод:
— Он мог бы процитировать и Ницше: «Мысль о самоубийстве — великое утешение: с ее помощью человек может благополучно пережить много страшных ночей».
Не обращая на него никакого внимания, Дэлглиш продолжал обращаться непосредственно к Саре Бероун:
— Значит, ваш отец не виделся с вами и не писал вам? Не объяснял, что случилось в той церкви, почему он оставил службу и сложил с себя депутатские полномочия?
Он почти ожидал, что она ответит: «Какое отношение это имеет к теперешнему расследованию и какое вам до этого дело?» Но вместо этого она сказала:
— О нет! Наверняка он думал, что мне это совершенно безразлично. Я узнала обо всем только тогда, когда мне позвонила его жена. Это было после того, как он отказался от министерского поста. Она, кажется, думала, что я могу оказать на него какое-то влияние. Насколько же она не понимает ни его, ни меня! Но если бы она не позвонила, мне бы пришлось узнать о его отставке из газет. — И вдруг ее словно прорвало: — Боже милостивый! Он даже взгляды свои не мог изменить как нормальный человек. Ему нужно было, чтобы на него снизошло его собственное, персональное, видение райского блаженства. Даже в отставку уйти с благородной сдержанностью не мог.
— Мне кажется, он вел себя достаточно сдержанно, — примирительно сказал Дэлглиш. — Судя по всему, он считал, что это его личное дело, которое нужно просто делать, а не обсуждать.
— Ну конечно, не мог же он выплеснуть все это на первые страницы воскресных тяжеловесов. Быть может, понимал, что этим только выставит себя на посмешище. Себя и всю семью.
— Это было бы важно? — поинтересовался Дэлглиш.
— Для меня — нет, но для бабушки — несомненно. Думаю, для нее это и сейчас важно. Ну и для его жены, разумеется. Она ведь считала, что выходит замуж за человека, которому вскоре предстоит стать премьер-министром. Ей бы не понравилось быть привязанной к чудаку, помешавшемуся на религии. Ну теперь-то она от него свободна. И он свободен от нас, от всех нас.
Она немного помолчала, потом сказала с неожиданной горячностью:
— Я не собираюсь притворяться. Все равно вам хорошо известно, что между моим отцом и мной существовало, ну, скажем, отчуждение. Это ни для кого не секрет. Мне не нравились его политические взгляды, мне не нравилось, как он относился к моей матери, мне не нравилось, как он относился ко мне. Я марксистка, это тоже не секрет. В каком-нибудь из малозначительных списков у ваших людей я наверняка числюсь. И для меня мои политические убеждения важны. А вот что его убеждения были важны для него, не думаю. Он предпочитал говорить о политике в том же стиле, в каком говорят об увиденном недавно спектакле или о последней прочитанной книге, будто это интеллектуальное развлечение, нечто, о чем можно, как он выражался, цивилизованно спорить. А один раз сказал, что одна из причин, по которой он сожалел об утрате религии, состоит в том, что люди возвысили политику до уровня религиозной веры, а это опасно. Но для меня политика именно это и есть — вера.
— Учитывая сложившиеся между вами отношения, его завещательный отказ в вашу пользу, должно быть, будет представлять для вашего сознания некую дилемму?
— Это тактичный способ спросить, не убила ли я своего отца из-за денег?
— Нет, мисс Бероун. Это не слишком тактичный способ узнать, как вы чувствуете себя перед лицом столь незаурядной моральной дилеммы.
— Прекрасно я себя чувствую, просто прекрасно. Что касается меня, то никакой дилеммы нет. Что бы мне ни причиталось, все пойдет на благие цели. К тому же это будет весьма скромная сумма. Двадцать тысяч, да? Чтобы изменить этот мир, нужно гораздо больше, чем двадцать тысяч фунтов.
Она решительно прошла обратно к дивану, села, и они увидели, что она плачет.
— Простите, — сквозь слезы сказала Сара. — Простите. Это смешно. Наверное, просто шок. И усталость. Я почти не спала прошлой ночью. И у меня был напряженный день, встречи, которые я не могла отменить. Да и почему, собственно, я должна была их отменять? Все равно я ничего уже не могу для него сделать.
Дэлглишу было не внове наблюдать подобное. Людское горе, слезы неотделимы от расследования убийства. Он научился не выказывать ни удивления, ни смущения. Действовать, конечно, приходилось по-разному. Чашка горячего сладкого чая, если под рукой было все, что нужно, чтобы его приготовить; стаканчик шерри, если поблизости имелась бутылка; глоток виски. Он никогда не мог заставить себя положить руку на плечо горюющему человеку, да ей это вряд ли бы и понравилось. Он почувствовал, как напряглось тело сидевшей рядом Кейт, словно она инстинктивно готовилась броситься на помощь девушке, но, посмотрев на Гаррода, увидела, что тот не шелохнулся. Все замерли в молчании. Всхлипывания скоро прекратились, Сара Бероун взяла себя в руки и снова подняла голову.
— Простите, — повторила она. — Простите. Пожалуйста, не обращайте на меня внимания. Через минуту я буду в норме.
— Не думаю, что мы можем сообщить еще что-нибудь полезное, но если у вас есть другие вопросы, нельзя ли отложить их до другого раза? Мисс Бероун слишком расстроена, — сказал Гаррод.
— Это я вижу, — согласился Дэлглиш. — Если она хочет, чтобы мы ушли, разумеется, мы уйдем.
Однако неожиданно, посмотрев на Гаррода, Сара сказала:
— Уйди лучше ты. Я в порядке. Ты сказал то, что хотел сказать. Ночь со вторника на среду, всю ночь, ты провел здесь, со мной. Мы были вместе. А о моем отце тебе сказать нечего. Ты его не знал. Так что почему бы тебе не уйти?
Дэлглиша поразила подлинная горечь, прозвучавшая в ее голосе. Гарроду едва ли понравилась такая резкая отставка, но он был слишком сообразителен и слишком хорошо себя контролировал, чтобы возражать, — лишь взглянул на нее, скорее, с неким отстраненным интересом, чем с недовольством, и коротко произнес:
— Если я тебе понадоблюсь — позвони.
Дэлглиш дождался, когда он дойдет до двери, и только тогда тихо сказал:
— Одну минуту. Дайана Траверс и Тереза Нолан. Что вы о них знаете?
Гаррод замер на секунду, потом медленно развернулся и ответил:
— Только то, что обе они мертвы. Я время от времени читаю «Патерностер ревю».
— Недавняя статья о сэре Поле в «Ревю» отчасти была основана на оскорбительном анонимном письме, посланном как ему, так и в несколько газет. Вот оно.
Он достал письмо из кейса и вручил его Гарроду. Все молча ждали, пока тот его читал. Потом Гаррод с бесстрастным выражением передал письмо Саре Бероун и, обращаясь к Дэлглишу, сказал:
— Надеюсь, вы не предполагаете, что он наложил на себя руки из-за того, что кто-то послал ему злобное письмо? Со стороны политика это было бы непростительной чувствительностью, вы не находите? К тому же он был барристером. Если бы он увидел в этом письме повод для судебного преследования, он бы знал, что делать.
