— Ирмгард Гробель мертва.
— Он сказал сестре Пирс примерно то же самое, что он сказал своей матери. Миссис Деттинджер не особенно этим заинтересовалась. С какой стати она должна была заинтересоваться? А потом она получила счет из больницы и подумала, что это поможет сэкономить ей несколько фунтов. Если бы мистер Куртии-Бригс не был жадным, я сомневаюсь, чтобы она стала рассказывать об этом кому-то еще. Но она это сделала, а Куртни-Бригс получил интригующую информацию, которая, как он рассудил, заслуживает того, чтобы потратить на ее проверку время и силы. Мы можем гадать, что думала сестра Пирс. Она, должно быть, испытала то же чувство триумфа и собственной власти, как тогда, когда увидела сестру Дейкерс наклонившейся, чтобы поднять фунтовые банкноты, которые лежали перед ней па тропинке. Только на этот раз кто-то гораздо более важный и интересный, чем соученица, оказывался в ее власти. Ей не пришло в голову, что пациент мог говорить о какой-то другой женщине, а не о сестре, которая ухаживала за ним. Но она знала, что ей нужно получить доказательства или, по крайней мере, удостовериться самой, что Деттинджер, который в конечном итоге был умирающим человеком, не бредил и не галлюцинировал. Так что она потратила полдня в среду на посещение Вестминстерской библиотеки и попросила у них книгу о суде в Фельсенхаме. Им пришлось заказать книгу для нее в другой библиотеке, и она вернулась за пей в субботу. Я думаю, из этой книги она узнала достаточно, чтобы самой убедиться, что Мартин Деттипджер знал, о чем он говорил. Я думаю, что она поговорила с сестрой Брамфет в субботу вечером и что сестра не отрицала обвинения. Мне интересно: какую цену запросила Пирс? Ничего иного она не могла придумать, как просто брать плату за молчание. Пирс нравилось ощущать власть, по еще больше ей нравилось чувствовать свое моральное превосходство. Должно быть, в воскресенье утром она написала письмо секретарю Лиги помощи жертвам фашизма. Сестра Брамфет должна была заплатить за прошлое, по деньги Пирс регулярно направляла бы в Лигу. Пирс была сильна по части того, чтобы наказание соответствовало преступлению.
На этот раз она сидела молча, спокойно сложив руки на коленях и без выражения глядя в какое-то весьма далекое прошлое. Он мягко сказал:
— Все это можно проверить, вы знаете. От ее тела осталось немногое, но нам это не нужно, поскольку у нас есть ваше лицо. Должны быть архивы суда, фотографии, запись о регистрации вашего брака с сержантом Тейлором.
Она заговорила так тихо, что ему пришлось наклонить голову, чтобы расслышать:
— Он открыл глаза очень широко и посмотрел на меня. Он ничего не говорил. В его взгляде было что-то дикое, отчаянное. Я подумала, что он начинает бредить или, возможно, чего-то боится. Я полагаю, в эту минуту он осознал, что умирает. Я немного поговорила с ним, и его глаза закрылись. Я не узнала его. С какой стати я должна была его узнать?
Я уже не та, какой была девочка в Штайнхоффе. Я не хочу сказать, что думаю о Штайнхоффе как о чем-то, что случилось не со мной, а с кем-то другим. Это на самом деле случилось с кем-то другим. Я не могу сейчас даже вспомнить, что именно произошло в суде в Фельсенхаме. Я не могу припомнить ни одного лица.
Ей нужно было рассказать кому-то. Это должно было стать частью ее превращения в другую личность — забыть Штайнхофф. И она рассказала Этель Брамфет. Они обе были молоденькими сестрами-студентками в Нитеркасле, и Делглиш предполагал, что Брамфет тогда олицетворяла для нее нечто важное — доброту, надежность, преданность. В противном случае почему Брамфет? Почему надо было выбрать именно ее на всем свете в качестве доверенного лица? Должно быть, он заговорил вслух, потому что она сказала взволнованно, словно для нее было важно, чтобы он понял:
— Я рассказала ей, потому что она была такая обыкновенная. В ее обыкновенности была безопасность. Я чувствовала, что, если Брамфет выслушает меня, поверит мне и все равно будет ко мне хорошо относиться, тогда ничто из того, что произошло, больше не будет на меня давить. Вам этого не попять.
Но он как раз понимал. В его подготовительной школе был такой же мальчик, такой обыкновенный, такой безопасный, что он казался своего рода бастионом против смерти и несчастий.
Делглиш помнил этого мальчика. Забавно, но он не вспоминал о нем больше тридцати лет. Спроут Майнор, с круглым, приятным лицом в очках, с обыкновенной, традиционной семьей, с ничем не замечательным происхождением, с его благословенной нормальностью. «Спроут Майпор, защищавший меня своей посредственностью и нечувствительностью от ужасов мира». Жизнь не могла быть такой уж пугающей, раз в ней имелся Спроут Майнор. Где он теперь, на мгновение задумался Делглиш. Он сказал:
— И с тех пор Брамфет привязалась к вам. Когда вы перешли сюда работать, она последовала за вами. Этот импульс довериться, потребность иметь хотя бы одного друга, который знает о вас все, привели к тому, что вы оказались в ее власти. Брамфет — защитница, советчица, доверенное лицо. В театр с Брамфет; утренний гольф с Брамфет; отпуск с Брамфет; поездки за город с Брамфет; ранний утренний чай и последняя чашка перед сном с Брамфет. Ее преданность должна была быть достаточно искренней. В конце концов, ради вас она была готова на убийство. Но все равно это фактически был тот же шантаж. Более примитивный шантажист просто потребовал бы регулярных денежных выплат, не облагаемых налогом, и это было бы для вас бесконечно предпочтительнее, чем невыносимая преданность Брамфет.
Она печально сказала:
— Это правда. Это правда. Как вам удалось об этом узнать?
— Потому что она в своей сущности была глупой, даже тупой женщиной, а вы — нет.
Он мог бы добавить: «Потому что я знаю себя».
Она зарыдала в отчаянном протесте:
— И кто я такая, чтобы презирать глупость и тупость? Какое право я имела так придираться к ней? О, она совсем не была умна! Она даже не смогла совершить убийство ради меня, не устроив из этого неразберихи. Она не была достаточно умна, чтобы обмануть Адама Делглиша, но почему это должно быть критерием сообразительности? Вы видели ее когда-нибудь за работой? Видели ее с умирающим пациентом или больным ребенком? Вы когда-нибудь наблюдали, как эта глупая и тупая женщина, чью преданность и общество для меня так естественно было презирать, работает всю ночь, чтобы спасти чью-то жизнь?
— Я видел тело одной из ее жертв и прочитал отчет патологоанатома о другой. Я верю вам на слово, когда вы говорите о ее доброте к детям.
— Они не были ее жертвами. Это были мои жертвы.
— О нет, — сказал он. — В Найтингейл-Хаус была только одна ваша жертва, и ее звали Этель Брамфет.
Она поднялась на ноги одним быстрым движением и встала к нему лицом к лицу, не отводя от него своих удивительных зеленых глаз. Частица его мозга знала, что он должен сказать какие-то слова. Какие это были бы слова? Слишком хорошо знакомые фразы официального предупреждения, профессиональной игры, которые почти непрошено возникали у него на губах в момент конфронтации с преступником? Все они ускользнули куда-то — бессмысленные, ненужные, — в какие-то отдаленные части его мозга. Он знал, что он больной человек, все еще слабый от потери крови, и что сейчас ему следует остановиться, передать расследование Мастерсону и вернуться в постель. Он, самый щепетильный из всех детективов, выложил все так, словно никаких правил не существует, словно он стоит лицом к лицу со своим личным противником. Но он должен был продолжать. Даже если он никогда не сможет этого доказать, он должен был добиться, чтобы она признала то, что, он знал, было правдой. И будто задавая самый естественный вопрос па свете, он тихо спросил:
