Влили в меня литра два жидкости, «небритики» отнесли на место и уложили на кровать, но мочи «выдал» мало, что говорило о наступающей почечной недостаточности.
Всю ночь снились вода и еда. Много еды, жареное мясо, картофель, пирожное, почему-то сгущенное молоко и прочая снедь. Я заметил, что во время голодовок всегда снится сладкое, видимо, когда сказывается нехватка глюкозы, то организм таким способом требует восполнить ее запасы через сон.
После капельницы лучше не стало, но на шестые сутки меня снова отнесли в медпункт и вводили растворы. Во время вливаний мы беседовали с доктором, разговаривать не хотелось, но чтоб отвлечься от мыслей о еде, я поддерживал диалог. Был настолько слаб, что и не помню толком его содержание. Доктор призывал меня прекратить голодовку, но я упрямо мотал головой — «нет!».
После этой капельницы мочи «получил» еще меньше, чем вчера, я понимал, что почки перестают «работать» и «запахло» летальным исходом.
Доктор был хорошим человеком, но посредственным врачом, видно, что он реально хотел меня спасти от смерти, но того объема жидкости, что мне вводили, было явно недостаточно. Существуют целые схемы и расчеты вводимой жидкости, где все измеряется в миллилитрах на килограмм массы тела. Тот объем, что вводили мне, помог бы 10-летнему ребенку, но никак не мужику в 90 кг весом. Хотя я уже, наверно, весил меньше, таким я зашел в тюрьму.
На седьмые сутки началось что-то типа галлюцинаций. Мне казалось, что вокруг лежат кучи жареного мяса, фруктов, сгущенки и все это жадно пожираю. Я испугался, неужто не выдержал и сорвался, и неделя мучений насмарку. Ущипнув себя, понял, что по-прежнему лежу на кровати, а пищевой мираж сотворили запахи. Невдалеке обедала группа зэков.
Успокоившись, провел рукой по лицу и обнаружил кровь. Оказывается, у меня стали кровоточить десны и растрескались губы. Стали шататься зубы, при желании я мог бы легко их вытащить со своего места.
«Видимо, вот и смертушка на подходе, — стало пульсировать в мозгах. — Но вот вам, хренушки, все равно не сдамся! Пусть посмотрят, как русские парни могут умирать!»
Седьмые и восьмые сутки меня регулярно, как куклу, носили в медпункт, капали растворы. Доктор настойчиво убеждал отменить голодовку, к нему подключился и моршед Самир.
— Ты ж не уголовник какой, не ваххабит! — говорил Самир. — Интеллигентный человек, доктор, хирург! А ведешь себя, как это отребье. Видно, что они тебя подучили, сам бы ты до этого не додумался!
— Вот именно, доктор, хирург, а вы меня без суда и следствия уже в тюряге держите, как какого-то уголовника! А насчет голодовки я в книжках читал, еще после ареста хотел объявить, но языка вашего не знал!
— Мы тебя сюда не сажали, не виновен — значит отпустят! Разберутся и отпустят!
Спорить с ними уже не было сил, и я перестал отвечать на вопросы, берег силы для разговора с мудиром, если доживу, конечно.
На восьмые сутки все забегали вокруг меня, так как, несмотря на проводимые вливания, мне становилось хуже. Губы и язык растрескались капитально, десны распухли, и с них постоянно сочилась солоноватая кровь. Сутки не было мочи. Доктор настаивал на моей госпитализации в больницу. Но офицер, замещавший мудира, не решался выносить сор из избы. Это пахло скандалом, русского туриста довели до больничной койки, он не решался принять решение самостоятельно. Доктор объяснял, что если я помру в тюрьме, то это уже пахнет международным скандалом. И он был недалек от истины, я чувствовал, что одной ногой уже стоял в могиле.
Чего они только ни делали со мной: и лилейными голосами убеждали начать есть, и орали, топая ногами, и стучали кулаком по столу, даже пытались впихнуть в меня какой-то бульон, но я на все их действия отвечал глухим отказом. В итоге они содрали все корки с языка и губ, спровоцировав кровотечение.
На девятые сутки, когда совсем стало фигово, наконец появился директор. Я лежал в медпункте под очередной капельницей, он вошел в кабинет. Попросил всех удалиться, и мы остались один на один.
— Мне передали, что вы хотели меня видеть и только мне скажете свои требования, — начал мудир.
— Да, вы тут самый главный, поэтому я хочу говорить только с вами, — ответил я, с трудом раскрывая покрытые корками губы и ворочая растрескавшимся языком.
— Я вас слушаю.
Я в двух словах обрисовал свою ситуацию, объяснил, что считаю себя невиновным, что сижу уже полгода, а не вижу положительной динамики. В конце добавил, что требований у меня всего три. Первое, хочу немедленно попасть к следователю на допрос. Второе, желаю знать результаты вскрытия Натальи и точный посмертный диагноз. И третье, почему я пол года не получаю писем.
— И это все? — уточнил мудир.
— Все! А вы считаете этого мало? Тогда посодействуйте моему освобождению.
— Ну, думаю, первые три вопроса мы решим, а с четвертым не помогу. Я вас охраняю, а не занимаюсь следствием. Обещаю помочь только тем, что входит в мою компетенцию. А вы прекращайте голодовку, а то можете помереть.
— Уж лучше умереть стоя, чем жить на коленях! — как мог перевел известную нашу поговорку.
— Хорошо, я прямо сейчас займусь вашим делом и дам сегодня же ответ.
После мудир пригласил доктора, который стоял в коридоре, и начал с ним оживленно говорить. Я не понимаю по-арабски, когда говорят быстро, так что разговор их «прошел» мимо меня. Мудир ушел, доктор поменял флакон капельницы.
— Да, создал ты всем нам большие проблемы. Даже сам директор вон из-за тебя приехал и пошел звонить следователю и в столицу насчет писем.
— Так не надо было меня сажать и полгода держать в неведении, и проблем бы никаких не было! А что насчет протокола вскрытия?
— Я же сказал, что узнаю и все тебе скажу. Я звонил другу, он уже 3 января будет в Тунисе. Да, Иван (так я назвался), я поговорил с директором, и он разрешил перевести тебя в хорошую камеру.
— Это еще зачем, мне и в своей неплохо!
— Ты не понял, это правда хорошая камера, там нормальные люди сидят, а не быдло, которое тебя сейчас окружает.
— Да не надо! — заупрямился я.
Мысли от том, что снова придется утверждаться в новой камере, опять доказывать кулаками, что ты нормальный парень, а не чмо какое небритое, мне были не по душе. В своей «пятерке» я уже как-то освоился, утвердился, занял свою «нишу», a в новом «бите» (бит — камера) все заново проходить, увольте! Лучше в бит хамса (камера пять) досижу.
— Ну, не понравится, назад в свою камеру вернешься! — словно читая мои мысли, сказал Ибрагим. — Только учти, там тебе лучше будет, я тебе как коллега коллеге говорю.
— Ну, не знаю, — замялся я. — Давай посмотрим, но если что, я смогу назад вернуться?
— Сможешь! — улыбнулся доктор. — Только вряд ли захочешь.
— Хорошо, но пока мои вопросы не решите, с места не тронусь!
