— А ты? — очень тихо спросил каан, не поднимая глаз. — Ты?
— Я? — Кучулук-хан растерялся. — Я стану служить… вести войну вместе с тобой…
Лицо монгола внезапно озарилось полыхнувшей яростью.
— Я не веду войн, глупец, — рявкнул он, — я караю! Ты хочешь карать вместе со мной? — Он вдруг задумался. Потом сказал: — Тогда у тебя должны быть причины делать это. За что ты хочешь наказать своего хозяина?
— Византийцы называют это словом политика. Искусством борьбы за власть…
Губы каана искривились.
— Власть?.. Что ты знаешь о власти?
В войлоком навалившейся тишине казалось, даже мухи прервали своё жужжание.
Каан повернулся к неподвижно сидевшему возле стены Елюй Чу-цаю. Глаза киданя были закрыты. Руки спрятаны под длинной жидкой бородой.
— Халиф — это у них как? Главный шаман, так, что ли? — спросил каан.
Елюй Чу-цай кивнул и тонким голосом ответил:
— Да, великий хан, ты прав, как всегда. Халиф призван править миром ислама.
— Ага. — Каан задумчиво почесал пересекавший шею бурый рубец. — Так ведь у нас посылка от этого халифа имеется.
Кидань вновь кивнул и щёлкнул пальцем в направлении выхода. Оттуда выбежал, упал на брюхо и шустро подполз к сапогу каана маленький слуга в утратившем всякое подобие одежды истлевшем халате и новенькой киргизской шапке на голове.
— Вот, — сказал каан.
Слуга тотчас сдёрнул с головы шапку и сел, сжавшись настолько, насколько мог. Из группы нукеров выступил здоровенный монгол в кожаных латах. Он приблизился к слуге, попеременно сгибая из стороны в сторону дамасский клинок. Кучулук-хан с тупым непониманием наблюдал за происходящим. Каан молчал и словно не видел своих рабов. Монгол подошёл к слуге, одной рукой взял его за подбородок, а другой, сжимавшей саблю, принялся обривать его голову. Когда волос на голове не осталось, каан ожил и посмотрел на наместника Халадж-кала странным взглядом.
— Иди к нему, — сказал он.
Слуга подполз к коленям Кучулука.
— Видишь? Это я получил от вашего халифа. Парень прошёл весь Хорезм. Он боится Мухаммада и прислал мне письмо на таком свитке.
Холодная испарина мгновенно покрыла тело Кучулук-хана. По белой коже головы слуги мелкой арабской вязью тянулись синие строчки послания халифа багдадского ан-Насира. Они обещали то же…
В глазах потемнело. Ещё он подумал: какая же тут всё-таки вонь!
— Кого можно купить дважды, тому нет цены, — заметил каан.
Ему подали забродивший кумыс в деревянной плошке, который он выпил жадно, так что шипучие струйки по скулам потекли за ворот. Кара-Куш в отчаянии прижал ладони к щекам. Тыльной стороной ладони каан вытер губы. Кучулук-хан молчал. Тогда каан обратился к бледному как снег ал-Мысри:
— Сдаётся мне, игра эта, шахматы, она, как вы, всё юлит, путает. Конь должен скакать прямо. К чему уловки, знаки, не понимаю?.. Кто смеет ставить мне условия? Мне!.. По…литика?!
Неожиданно каан выпрямился — и сразу всё сделалось как будто ниже, — и тигриным ударом тяжёлой лапы он вдребезги разнёс стоявшие на доске фигуры.
— Вот так, — взревел он, — так я смету Багдад! Самарканд! Мерв! шаха! халифа вашего!! Так!! Так!!
Зеленоватый глаз горел яростным огнём. Тело Кучулука как-то само сложилось не то в поклон, не то в обморок. И только взгляд Кара-Куша пронзал ненавистью загадочного монгола, пришедшего к ним из ниоткуда, чтобы погубить весь их род до последнего колена, только этот взгляд позволял увидеть в ужасном незнакомце полубезумного, сгорбленного старика, которого надо забить палками.
Каан испытывал такое безмерное презрение к Кучулуку, что не повернулся к нему, когда сказал:
— Тот, кто изменил своему хозяину, изменит и Небу. Тебе не быть моим братом. Но из уважения к знатному роду тебя казнят достойно. Ни одна капля твоей крови не упадёт на землю. Жён твоих заберу. Дворец разрушу.
К тому времени Кучулук-хан ослабел до того, что уже не понимал сказанного кааном, и лишь беззвучно повторял одними губами:
— Благодарю… благодарю…
Потом каан поднялся и тяжело, как будто не доверял своим коротким, кривым, не привыкшим к ходьбе ногам, заковылял прямо к стоявшему в глубине залы Кара-Кушу. Остановился напротив. Сидевшие между ними нойоны согнулись в низком поклоне, но юноша не отвёл глаз. Тогда каан ткнул в него пальцем:
— В твоих глазах я вижу желание убить меня. Ты только подумал об этом, а я уже знаю. Но это не меняет ничего. Удар ножа — продолжение желания. То есть такое же преступление, которое влечет за собой кару. Ты не знаешь ясы. Ты узнаешь её. — В глазах каана промелькнуло злорадство. Он махнул рукой и поплёлся на своё место, крикнув: — Определите его конюхом… нет, пастухом коз в Каракорум. Пусть там выучится мести.
Кряхтя, уселся. Взглянул на ал-Мысри:
— Мы нашли человека в башне. У него разбит пах и выломаны пальцы рук. Он говорит, что ты примешь его.
— Кто он, владыка?
— Писец из Карашкента. Мой лазутчик.
Ал-Мысри покачал головой:
— Не знаю такого.
9
Когда его вывели на террасу, лил дождь. Они так давно ждали дождя, и вот он пришёл. Воспользовавшись замешательством, он вырвался и кинулся к парапету, намереваясь прыгнуть вниз. Его удивило, что монголы остались равнодушны к его поступку. Они обсуждали что-то на своём гортанном языке — трофеи или дождливую погоду — и даже не пытались к нему приблизиться. «Зачем, зачем, зачем?..» — пульсировало в мозгу. Добежав до края террасы, он замер. Дождь был редкий, серый. Мокрый день. Прозрачный настолько, что можно было разглядеть, как монгольские всадники затаптывают копытами своих коней посевы на полях, а вслед им рабы ссыпают на землю мешки соли. От виноградников осталась одна грязь. Там и тут, несмотря на дождь, горели амбары с зерном, дым от них шёл чёрный, будто бы мокрый. Даже вообразить было невозможно вечного верблюда с арбой, мирно бредущего по горизонту.
Руки его опустились. Он посмотрел на базарную площадь, такую обычно живую, теперь сплошь утыканную юртами, похожими на стаю нахохлившихся мокрых птиц. Толпы жителей, понукаемые захватчиками, разрушали свои жилища, превращая их в бессмысленные руины. «Надо помолиться, — подумалось ему. — Но как, когда?» Он не узнавал своего города, его улиц, площадей, крыш, садов, ипподромов. Всё изменилось до оторопи. И там, где недавно кипела жизнь, теперь мокли трупы, великое множество тел, живописно разбросанных всюду, как чёрная напасть, как голод, мор, чума. Странная мысль внезапно помогла ему если не примириться, то, по крайней мере, пригасить в себе ужас перед неизбежным — мысль, что ему не очень-то и хотелось остаться в мире, какой открылся сейчас его взору.
Он и не заметил, как трое монголов спокойно подошли к нему. Не переставая обмениваться гортанными фразами, они плотно ухватили его за плечи и поставили на колени. Затем с будничным проворством мясников заблокировали его ноги, выгнули тело назад, до предела, до невозможности, пробуя, поднажали, уперев в спину локти. «А что это всё было?» — мелькнул в голове простодушный вопрос. Хотелось заплакать. Оглушительный хруст совпал с ошеломительной болью.
