Бесполезное тело бросили на мраморный пол, выложенный мозаикой с райскими птицами. Потом монголы ушли, всё так же переговариваясь о своём. А он тряпичной куклой остался лежать на полу.
Последнее, что увидел Кучулук-хан в этой жизни, были огромные, спокойные, заслоняющие собой всё на свете глаза Малики, пристально вглядывающиеся ему в самое сердце. Он тоже смотрел в глаза девочки. Теперь он узнал — они были серые. Как этот долгожданный дождь.
10
Каан распорядился не связывать рук Кара-Куша, чтобы не позорить храброго парня. Он стоял на террасе, где был казнён Кучулук-хан, и наблюдал, как стирают с лица земли славный город Халадж-кала, так и не ставший столицей Хорасана, Трансоксианы, а то и всего Хорезма, вместе взятого. Когда Кара-Куша вели через площадь, тот вдруг обеими руками выхватил кинжал у конвоира и в мгновение ока зарезал троих, препятствовавших его свободе. Затем влетел на осёдланного коня, взятого из конюшен его отца, и, пригнувшись, пустился вскачь к городским воротам. Всё произошло так быстро, что монголы не сразу осознали случившееся, а когда спохватились, рванулись было в погоню. Но их остановил повелительный жест каана.
— Пусть уходит, — сказал он негромко, но так, что его услыхали внизу. — Может, он мне ещё отомстит.
Ему нравились смельчаки, имевшие наглость совершать безнадёжные поступки.
Но гарнизон в двадцать пять тысяч голов был вырезан за одну ночь в наказание за дерзость горячего Кара-Куша, тела сложены в десять громадных куч, женщины отданы войску, животные перебиты, город спалён.
11
По селениям, городам, но выжженным холмам и распаханным равнинам катила, лавой расползалась на все стороны монгольская орда, затаптывая на своём пути любой росток бунта, воли, упорства и несогласия — а с чем, не имело значения, ибо исход был предрешён. Пьяные от побед степные вожди метались по незнакомой стране, одержимые кто яростью, кто верностью, кто местью, кто жадностью. У них были свои представления о правде. Они словно вышли из ада. Но был ли тот ад для них самих раем? Возмездие не всегда прилетает на крыльях. Однажды оно приходит с туменами дикарей, и всесилие великих правителей в мгновение ока оборачивается жалкой беспомощностью перед улыбающимися, измазанными чужой кровью плоскими физиономиями неведомых пришельцев.
Как пробку из фляги выбивает перебродивший кумыс и заливает всё вокруг шипящей пеной, так лава заливала не только Хорезм, но и соседние с ним царства, бессмысленно сжигая под собой то, что казалось незыблемым и великим. Попавший к ним в руки философ, поговорив с одним из нойонов, надсадно кричал им в лицо: «Вы же дети! Жестокие, глупые дети!» Ему заткнули рот оловом.
Но дети, они не ведают предела. Для детей власть — игрушка. Наигравшись, они не знают, что с ней делать дальше, и либо ломают её, либо бросают за ненадобностью.
Вырвав непомерно огромную власть, каан тоже не знал, куда её.
Бесчисленные трупы лошадей гнили на всех полях и дорогах, сотни тысяч. С этими потерями он никогда не мог смириться.
12
Почему он остался в тёплой, изнеженной стране? Почему не вернулся назад в Каракорум, куда мучительно влекло его сердце? Стоило закрыть глаза, как перед мысленным взором с ошеломительной ясностью раскидывались насыщенные звуком и запахом степные просторы, не ограниченные ни горами, ни озёрами, ни лесами, ни югом, ни севером, и одно только небо соперничало с ними своей зияющей беспредельностью. По одному лишь трепетанию жаворонка в вышине, смутному запаху, игре света, по блуждающим в густой траве заломам от ветра, по необъяснимым для себя, а значит, и не нуждающимся в понимании признакам степной житель мог с точностью знать, где находится караван, ушедший пять лун тому назад, куда разбрелись отбившиеся от стада овцы, какие звери ищут погибели в мягких изгибах уползающих к небу плоских холмов. Он был частью этого ветра, этих холмов, трав, неба, запахов, незримых троп и неуловимых звуков; он понимал это всё, как мак понимает поле, пыльца ожидает пчелу, лис слышит полёвку там, где её след простыл. Подобно песчинке или птице, замирающей в воздушном потоке, ветер носил его по степи без начала и без конца.
Туда, в странное стойбище, именуемое Каракорум, возникшее в излучине двух рек как курень каана и постепенно отяжелевшее неподъёмным хозяйством, что ни день уходили караваны, перегруженные трофеями от нескончаемых побед. Сотни верблюдов, обвешанных тюками с шёлком, атласом, парчой, газом, шерстяными одеялами, связками кувшинов, чайников, медных ламп, замков, ключей, цепей, сапог, браслетов, навьюченных мешками, из которых торчали, вываливались, выпирали поварёшки, опахала, клещи, кисти, луки, музыкальные инструменты, вилы, циновки, бронзовые ножи, куклы, шахматные доски, лопаты, мухобойки, свечи. Запряжённые волами повозки, набитые лакированной мебелью, резными сёдлами, коврами, гобеленами, подушками, кушаками, обувью, шароварами, мешками, всем, что попадало под руку — от пуговиц до монет, от металлических доспехов до кувшинчиков с духами, от цукатов с лукумом до облицовки мечетей. И жемчуг, и драгоценные украшения из серебра, слоновой кости, черепашьего панциря, и бриллианты, и золотые клетки с говорящими попугаями, которым предстояло всем издохнуть за время перехода, и пальмы в кадках, и мельничные жернова, и керамические фигурки, и бочки с мёдом, меха с вином, пачки с чаем, соль, перец, кофе, ваниль, и погремушки детские, и кандалы железные. Всё это качалось, скрипело, ползло в направлении севера, овеянное сногсшибательным благоуханием фимиама, духов, сандала, бальзамов, вин, китайских лекарств и гуридского мускуса; всё влеклось к холодной, бесплодной пустоши.
Следом шли тысячи мужчин и женщин, в одночасье ставших рабами. Это были кузнецы, швеи, писцы, шорники, плотники, толмачи, ювелиры, наложницы, портнихи, оружейники, гадалки — да мало ли кто. Монголы брали тех, кто чего-то стоил своим умением, каждого исправно записывали в ряд с ишаками, зерном и мебелью, а после вели в степь. Им повезло, они ещё будут жить — пусть под плетью, впроголодь, без надежды, — если не погибнут в пути, не наложат на себя рук. Не брали стариков, детей, просто лишних. Но больше всех страдали вельможи и состоятельные бездельники. С ними не церемонились. Их цена равнялась грязи, прилипшей к сапогам, которую надо стряхнуть.
Война перемалывала народы и царства в песок, который затем тонкими струйками стекался к источнику своих гибельных бед и напастей.
Иные караваны тянулись целыми днями. Им предстояло пройти горы, ущелья, пустыни — все земли монгольской орды.
Каракорум давно уже не мог переваривать потоки добычи, идущие к нему со всех сторон на протяжении многих лет. Доставленные ценности складывали в гигантские горы, затем покрывали их сшитыми шкурами, чтобы дождь и ветер не попортили награбленное, и… забывали. В иных случаях даже не догадывались, что там внутри? Роскошь переполняла орду. Воины все имели железное оружие и тонкой выделки кольчугу. Коней подковывали. Юрты снаружи выложены шёлком, а внутри загромождены богатой мебелью, инкрустированной бирюзой, изумрудами, перламутром, — кресла, столы, сундуки, диваны — вещи бессмысленные и диковатые в степной обстановке. Каждый шаг любой монголки — до последней старухи, доящей коз, — отдавал сочным бряцанием золотых браслетов, серебряных кулонов, бриллиантовых диадем, нацепленных кое-как поверх оберегов из высушенного дерева. Вместо сыромятных ремней они использовали свёрнутые в жгут дорогие шёлковые полотна. Охрой и индиго красили косы, вымазываясь с ног до головы, как шаманы. Дети травились жемчугом и свинцовым глетом. Старики пили чай, ели кофе, тмином посыпали баранину. За перебродившим кумысом следовало тонкое вино из подвалов Шираза. Они не знали, что со всем этим делать? И растерянно поручали заботу о постоянно прибывающем богатстве каана китайцам и тюркам, имевшим представление об учёте и назначении вещей.
