Небольшими отрезками они взяли длинный фронт, и потому кочевники не сразу разобрались в том, что происходит у них в тылу. Выкатив ошалело белки глаз, хрипели кони, заляпанные сажей и окровавленной плотью; мёртвые, падая, будто хотели успеть что-то сказать, а живые лишались рук, пытаясь заслонить лицо от свистящего взмаха смерти. Кто нырял под повозку, кто лихорадочно натягивал лук, кто падал, желая слиться с землёй, и был затоптан железными подковами ахалтекинских скакунов. И пока не взревел весь лагерь, надежда на спасение трепетала в пятках.
В обозе духовных лиц мгновенно возник дикий кавардак. Казалось, все бегут одновременно, но в разные стороны, а кто не бежал, тот в слезах умолял всех известных богов спасти его шкуру от случайной погибели. Всё это время ал-Мысри стоял на коленях в своей повозке и с диким восторгом наблюдал за происходящим. Пальцы вцепились в волосы, в глазах пылал безумный огонь. Он ничего не боялся. Он сам сидел на коне в чёрном платке до глаз и рубил распяленные рты, внутренне плавясь от раскалённой мести. Что-то орал под повозкой лама. В горящих балахонах и колпаках мимо проплывали, точно воспоминания, какие-то фигуры. Они размахивали руками и истошно кричали. И то, что они так кричали, подстёгивало и его кричать, выворачиваясь наизнанку, нутром, кишками, жилами, кровью, до рвоты. А когда он увидел, как прямо перед ним монгол прилаживает стрелу, чтобы пустить её в спину врагу, он вдруг встал в повозке и прыгнул монголу на спину, а когда тот попытался его стряхнуть, впился зубами ему в нос, вырвал его, дёрнув жилистой шеей, выплюнул и вцепился в ухо.
Всё продолжалось недолго, с полчаса. Чёрные всадники отступили так стремительно, что ошеломлённые монголы не успели снарядить достойную погоню. Впрочем, погоня навряд увенчалась бы успехом, ибо маленькие выносливые лошади кочевников не могли соперничать в беге с породистыми хорезмскими скакунами.
Отходя, один из нападавших выхватил из-за голенища нож, размахнулся и швырнул его в направлении шатра каана. Нож ударил рукояткой в войлочного идола и повалил его наземь. Рядом с идолом неподвижно стоял Елюй Чу-цай и бесстрастно созерцал сражение. Он не пошевелился. В полумгле они были чем-то похожи с этим безликим истуканом. Он поднял нож и, не дожидаясь исхода битвы, удалился в свой шатёр. Там он приблизил нож к горящему светильнику. По клинку тянулась арабская надпись: «Во имя Аллаха, благого и милосердного!» На рукоятке стояло клеймо, в котором Елюй Чу-цай без труда узнал родовой знак султанов дома Халадж-кала.
Перегруженное добычей монгольское войско медленно ползло назад, усталое и довольное, и оттого не сразу заметили косопрорезанные глаза дозорных неладное в становище. Заметили, только когда оранжевыми пятнами засияли вдали пожары. К каану понеслась весть об увиденном. Почти уснувшему в седле старику — каан не желал возвращаться с охоты неподобающим воину способом, в гэре, — худую весть доставил сын Джагатай, после побед в Трансоксиане входивший к отцу без предупреждения.
— Отец, — позвал он и тронул его за локоть.
Тот встрепенулся. Джагатай перегнулся через седло:
— Отец, похоже, лагерь горит.
— Что? — не понял спросонья старик.
— Я выслал передовые отряды. Думаю, скоро мы будем знать, что происходит.
Каан стряхнул дремоту. Рука сама потянулась к камче. Нижняя губа выгнулась и побелела.
— Что-о?!
Бросив добычу, монгольское войско тяжёлой глыбой катило домой на рысях. Густой, тёмный гул, идущий, казалось, из самой земли, далеко опережал его появление. Вот пробились первые лучи солнца и сразу высветили огромную массу, окутанную серым облаком пыли, которая стремительно надвигалась на дымящийся лагерь по всему северному горизонту. Каан, в охотничьей шапке из чернобурой лисицы, с перекошенным от гнева лицом, шёл практически впереди, не давая своей гвардии окружить его кольцом обороны. В одной руке он держал поводья, другую отвёл за спину. Камча так и осталась торчать у него за кушаком.
Каан поднял руку, и тумен замер перед лагерем в ожидании приказа войти. Пожары сожгли дотла множество юрт и кибиток и теперь устало чадили. Повсюду, сколько хватало глаз, среди трупов корчились изрубленные тела. Среди них бродили уцелевшие люди и подбирали вещи. Какой-то чёрный от копоти монгол, босой, в рваной дохе на голом теле, с кровоточащими порезами на груди, что-то выкрикивал в сторону ушедших врагов, то и дело ударял себя по щекам и смеялся. Женщины выли, как и положено женщинам. Дети попрятались по щелям. Это были чужие женщины и чужие дети.
К каану подлетел сотник из меркидов, рухнул с коня наземь и прижался к копытам его мерина. Шерстяной халат был мокрым от пота. Каан спросил, не его ли воины держали дозор этой ночью, и, получив утвердительный ответ, сухо приказал отвести сотню в долину, подальше от лагеря, и казнить всех ударом ножа в сердце. Он не стал слушать жалобы обречённого меркида и двинулся к своему гэру с небольшим отрядом охраны; тумен остался стоять на месте.
Навстречу из своего шатра вышел Елюй Чу-цай и молча пошёл рядом.
— Кто это был? — задыхаясь от гнева, спросил каан.
— Кара-Куш, — ответил Елюй Чу-цай, — сын бывшего наместника Халадж-кала.
— Почему знаешь?
Кидань протянул ему нож:
— На рукояти клеймо их дома. Он один остался. Больше некому.
— Ай-йя, — покачал головой каан и даже зажмурился, — зря я его отпустил.
— Они ушли в горы. Вон туда.
— Чинкай, — позвал он, и за спиной тотчас возник старый его советник, кераит, который умел исполнять любые поручения, — снарядить погоню. Знать всё: куда пошли, где останавливались, что ели, пили. Всё! Жителей спрашивать, потом убивать до последнего. Мы выступим следом.
Чинкай склонил рябое лицо.
— Да, вот ещё. Предстоит поход. Мы отяжелели обозами. Что возможно, отправить в улусы. Остальное уничтожить. Лишних перебить.
— Разреши спросить, великий правитель, — склонился Елюй Чу-цай, — а как быть со священниками? Нам не следует, я думаю, гневить Тенгри перед походом.
— Их оставить, — отмахнулся каан. — Пусть ползут за нами. Дашь им небольшую охрану. Трёх арбанов будет довольно.
Елюй Чу-цай отступил назад и взял под руку Чинкая.
Люди Чинкая, который всегда, ещё со времён битвы кибиток, хорошо справлялся с учётом трофеев, но с годами попал под присмотр хитроумного Елюй Чу-цая, быстро определили, что пригодится в походе, что можно пустить обозом в Монголию, а что надлежит уничтожить как балласт. К последнему в основном отнесли женщин, детей, каких-то лишних слуг. Их сбили в стадо, испуганно притихшее от неизвестности, чтобы вести вслед провинившейся сотне.
Елюй Чу-цай направился к шатру каана, как вдруг его внимание привлёк шум, идущий от обоза священников. Он задержался, прищурился и побледнел. На узкой поляне в клубах пыли несколько монгольских воинов в блестящих лаковых доспехах усердно возились с чем-то лежащим на земле. Присмотревшись, можно было разглядеть, что это человек, догола раздетый, руки и ноги которого кожаными ремнями прикручивают к хвостам четырёх кругом стоящих лошадей. Человек не сопротивлялся, молчал, но время от времени вскидывался коротким, кашляющим хохотом. Борода его растрепалась и задралась, волосы торчали верблюжьей колючкой. Машинально Елюй Чу-цай размазал пот на висках. Человек этот был ал-Мысри; это его привязывали к лошадям. Из шатра вышел каан и тоже уставился на происходящее действо.
