— Да, господин президент!
— И всё-таки нет, Викентий Леонидович, нет, не по мне это, никогда не переложил бы я собственную ответственность на некий абстрактный коллектив. Нет! В Древнем Риме если политик не оправдывал ожиданий народа, он принимал яд или предлагал заколоть себя своим товарищам. Или вскрывал вены на руках. Но он не мог больше жить! — На лице старика отразилась роковая решимость. — Я сибиряк! Мне хватит мужества в день своего юбилея признать, что я, свободно избранный президент страны, действительно повинен в том, что утратил связь со своим народом и не сумел вовремя отделить его интересы от корыстных интересов кучки прохиндеев, окруживших меня со всех сторон. Меня изолировали, но… Я виноват. Точка. — Казалось, старик вдавился в своё кресло, руки его крепко вцепились в подлокотники. Видно было, как тяжело ему говорить, но тем не менее он сказал: — А теперь стреляйте. Вспомните, зачем вы здесь, и стреляйте сюда. — Он откинул край кофты и указал на грудь. — Стреляйте. Это будет поступок друга.
Пол закачался под ногами Скворцова, и он вынужден был плюхнуться в кресло рядом с президентом, чтобы не упасть. Сплетя пальцы в какой-то невероятный узел, он захлебнулся:
— Да что ж вы такое говорите, господин президент! Да я… — Он прикусил зубами свой кулак. — Господи боже мой, какая ошибка! Какая роковая ошибка! Как я мог? Что делать? Что же делать? Что это, помрачение рассудка?.. Мне нет оправдания. Боже мой!.. Простите меня, если можете, простите, я… Впрочем, нет, нет, не то… — Викентий Леонидович вырвался из кресла и кинулся к окну, словно намеревался выброситься из него. Там он беспорядочно заметался на одном месте, затем присел, близоруко пригнулся, вытянув шею, и рывком схватил лежавший на полу пистолет. Президент удивлённо вскинул брови, глаза забегали, и интуитивно вжался в кресло.
— Что это со мной такое? — на мгновение замешкался Викентий Леонидович, точно в дурмане, но быстро спохватился: — Ах да! Конечно!.. Маленький тёплый палисадник… — лицо его оплелось безумной рассеянной полуулыбкой, — крыжовник, скамейка, сирень… всю мою жизнь… и внуку теперь не расскажешь… да… Вот и всё. Кончено! Господин президент, — Викентий Леонидович решительно выпрямил спину, — я полностью понимаю свою ошибку. Я ошибся… Кто бы мог подумать?.. Но это фактически предательство. Такое не прощается. Я ошибся, и я отвечу… Однако, прошу вас, помните, знайте, что никогда, никогда… — Тут он задохнулся, схватился за голову, однако сумел удержать наплывающую слезу. — Есть поговорка: упаси меня Бог от друзей, а с врагами я справлюсь сам — это, может быть, про меня… то есть… ну вы поняли… Но я не желал, господин президент, не хотел… я не думал… это от горя, от горя… Помутнение рассудка… Понимаете, когда с утра до вечера сидишь в пустой квартире и думаешь, думаешь, думаешь, всё ищешь хоть какой-то выход, в голову и не такое придёт. Никого не осталось. Из Новосибирска звонят иногда… но это далеко… а тут… Нет, я не оправдываюсь… нет… я права не имею, я должен… — В припадке молниеносной решимости он вскинулся и выкрикнул: — У меня тоже есть своё мужество!.. Куда… куда, вы говорили, надо целить? В голову или в сердце… — Он криво приставил браунинг к груди и закрыл глаза. — Смысла нет… — прошептал Скворцов одними губами. — Больше нет смысла…
12.15
В закипающей тишине нелепым диссонансом зазвучала бравурная мелодия, донёсшаяся из недр дома. Президент перевёл дух и молча уставил холодный взгляд в гостя, который, казалось, вот-вот готов был спустить курок. Не повернув головы, он точным движением руки взял лежавшую на столе трубку, раскурил её, пустил облако дыма перед собой и тяжело поднялся из кресла. Принялись бить и били с заминкой двенадцать раз из своего угла ганзельские часы, и всё время, пока они били, старик поднимался с кресла, стоял, затягиваясь дымом, осматривал гостя отстранённым взором, каким скульптор осматривает своё незаконченное творение, затем шёл к нему, натужно сопя, тяжким, но крепким шагом, и на последнем двенадцатом ударе, приблизившись на расстояние кулака, мягко взял и отвёл руку с дрожащим пистолетом в сторону.
— Не надо, — промолвил он жёстко, опустив глаза, и добавил не сразу: — Это лишнее.
Затем он отпустил эту руку, которая сразу упала вниз, выронив пистолет, и медленно подошёл к окну. В лицо било прямое солнце. Предельно остро и плотно ощутил он этот обманчиво весёлый, остывающий свет. К семидесяти годам ему не изменило ни одно из пяти человеческих чувств. А зрение и слух были вообще великолепны. Гулко и на удивление ритмично долбил в лесу дятел, нисколько не тревожа звонкую перекличку пернатых. И небо понемногу промывалось румяной лазурью.
Скворцов как-то и вовсе поник и осунулся. Стоял и жмурился, как человек, всю жизнь не снимавший очки.
— Этот дятел колотит уже несколько дней без устали, похож на меня, бродяга, — заметил старик, всматриваясь в глубь леса. — Очень хочется его выглядеть. Представьте себе, в хорошую ночь отсюда можно видеть ковш или как его, черть-ие, медведицу, что ли, я не разбираю… Слышите? — оживился вдруг он и вмиг просиял расчудесной своей залихватской былой улыбкой, точно сменил моментально одну маску на прямо противоположную, как будто ничего не случилось. — Нет, вы слышите? Пам прам-пам-пам прам-пам-пам прам-пам-пам! Это же «Рио Рита»! Помните?
— А? — вскрикнул-вздрогнул Скворцов, поджав плечи.
Старик легко повернулся на месте и тапками по паркету, как на коньках, поехал в направлении тёмно-зелёного шкафа, выполненного в стиле послевоенного арт нуво, напевая вполне беспечно: «Пам пам, Рио Рита, пам-пам пам-пам пам-пам, Рио Рита!»
— Ну что же вы стоите? — крикнул он Скворцову, абсолютно игнорируя очевидно плачевное состояние гостя, и поманил рукой к себе. — А ну-ка, давайте! Давайте, давайте, идите сюда! Я вам кое-что покажу.
Ещё не пришедший в себя от перенесённого шока Викентий Леонидович среагировал на призыв автоматически и, судорожно передвигая негнущиеся ноги, направился было к президенту, когда тот ровным голосом, точно ремарку в пьесе, бросил:
— Предметик свой возьмите.
Так же автоматически Скворцов вернулся, подобрал браунинг, сунул его в карман пиджака, который сразу провис на сторону, и возобновил движение с заиндевелостью человека, описавшегося на морозе.
— Вот смотрите, — заговорщически сказал старик, когда Викентий Леонидович наконец оказался рядом, и выдвинул ящичек в шкафу. В ящичке находились чётки, непочатая бутылка коньяку, потёртая медаль на выцветшей ленте, сушёная птичья лапка и несколько виниловых грампластинок.
— Видите? — спросил старик азартно.
— Ч-что? — выдавил из себя гость, вконец потерявший суть событий.
— Моё прошлое. Вот оно, — сказал старик шёпотом, сунул трубку в рот и приложил палец к губам. — Маленькая тайна. Не подумайте, я не коллекционирую фетиши, всё это ссыпано здесь случайно и не мной. Кроме коньяка, разумеется. Медальку я получил по боксу на новосибирских студенческих соревнованиях, не помню даже, какое место — на ней почему-то не выбито. Нос, видите, в двух местах сломан? Там. Эта тотемная лапка — голубиная. Я ж гонял голубей в юности, да-а, имел собственную голубятню. Считалось, что у лучшего сизаря, когда погибнет, надо высушить лапку и сохранить её в качестве амулета. А что за голуби были у нас, бог ты мой! Чистое золото, а не голуби! Дрались за них, на последнее у барыг выменивали. Был у меня сизрик, красавец, каких свет не видывал, пёс не так предан, я его изо рта поил, как канарейку. Голову ему свернули ночью. За то, что девку соседскую спортил и не сознался на толковище. Чуть не покатился тогда я но уголовной линии, хотели судить, что челюсть братцу её своротил, да мать отстояла, батрачила на них, выхаживала. Да-а. А во время войны съели всех моих сизарей. Так и запер я голубятню.
