В эту ночь каан спал коротко и тревожно. Проснувшись, он помнил, что видел буйвола, на которого охотился, и буйвол этот был его мать, и он никак не мог решить, стрелять в буйвола или нет. Он вырвался из сна практически рывком воли и больше не уснул. Его не беспокоил предстоящий штурм маленькой крепости, равно как и её судьба, которая была предрешена. Старик лежал головой на мягком животе Лу Ю и следил за судорожными перемещениями ночных мотыльков, особенно крупных в этих местах. Мотылькам мешал огонь, они не могли успокоиться.
— Ты устал, — не спросила, а как-то по-матерински сочувственно признала Лу Ю.
— Нет, — сказал он. Помолчал и добавил мягче: — Нет.
— Они там притихли.
— Это ничего.
— О чём ты сейчас думаешь?
— Я говорил тебе о своей матери… Так вот, я чуть не убил её во сне.
— Это всего лишь сон. Пустое.
— Не знаю. Есть толкователи снов. Они говорят, что сны — это предупреждение духов.
— Есть и шаманы, которые вызывают дождь. Да только у них не получается.
Старик хмыкнул, ему понравилось. Он повернулся лицом к Лу Ю:
— По-моему, ты знаешь больше, чем говоришь.
— Все знают больше, чем говорят, даже дети, — улыбнулась она. — Вот ты хитрый: говоришь одно, а думаешь другое. И смотришь, что скажут люди. Разве неправда?
— Ты и это видишь?
— Когда женщина любит, она видит насквозь. Её трудно обмануть.
— А мужчина?
— Мужчина — не доверяет.
Рука старика сжала её руку.
— Хочу тебе сказать разные хорошие слова. Но забыл. Когда-то давно самой первой жене говорил. А что говорил, не помню.
— Не вспоминай. Эти слова принадлежат той женщине.
— А ты?
Она погладила его по волосам:
— Давай я налью тебе чаю.
— Не люблю я этот ваш чай. — Подумал и махнул рукой: — А и то, налей.
Лу Ю плавно высвободилась от него и, мелко переставляя ноги, подлетела к чайному столику. Плеснула в чайник кипятка и через несколько минут, отступив на расстояние, пустила из длинного носика струю точно в фарфоровую пиалу — старик не признавал маленьких китайских чашек. Затем она положила в чай кусочек бараньего сала, как ему нравилось, и так же стремительно вернулась к нему с пиалой в руке. Он взял, поморщился и отхлебнул. Ему хотелось сделать ей приятное, а ей приятно было угощать его чаем.
— Почему у тебя такое печальное лицо? — спросила Лу Ю нежным голосом.
— Неужто печальное?
— На нём следы душевного беспокойства.
— Хм, многие хотят залезть мне в сердце.
— И я. Я тоже хочу. Залезть, — она царапнула его за грудь, — и там остаться.
Старик рывком притянул её к себе и заглянул в её чёрные глаза.
— В сердце моём жарко будет.
— Авось уцелею. — Она приблизилась к его уху: — Лишь бы тебе самому не сгореть.
— Помолчи!
— Как скажешь, любимый.
Он встал. Потом долго ходил взад-вперёд по шатру, маялся. Сцепил пальцы в один кулак. Потом сел на кошму возле неё.
— А ты умна. Э-э, как умна. — Он поднял на неё тяжёлые, выпуклые веки, из-под которых глядел твёрдый, как полено, глаз. — Тогда скажи. Никто не может меня победить. И не победит никто. Я знаю. — И вдруг закричал, потрясая сцепленными руками: — Так почему я чувствую себя побеждённым?!
Это было слишком. Лу Ю схватилась за голову. А каан резко развернулся к ней спиной. Она не знала, что ему сказать. Это было слишком. Такие признания даром не проходят. И Лу Ю тихо спросила:
— Куда ты теперь пойдёшь?
— Я ещё не решил.
— Иди на запад, на персов. Там столько богатства. Я видела их купцов. У них такие кони, каких я не встречала во всю свою жизнь.
Его спина сгорбилась, плечи обвисли.
— Зачем? — глухо спросил он. — Всё их богатство уже моё.
— Его надо взять.
— Нет, я пойду в степь, домой. А там поглядим.
После долгого молчания Лу Ю робко тронула его плечо и сказала:
— Послушай, это всё сны. Нельзя верить снам. Иначе они станут вещими.
— Хорошо, — он не повернулся, — ступай к себе. Завтра много забот.
Склонив голову, Лу Ю выскочила наружу. Чёрное небо было затянуто дымом, отчего звёзд было не разглядеть. В скрытых тьмой предгорьях гудел сдержанный рокот, по своей напряжённости сравнимый с замиранием природы перед бурей. Налетел сильный ветер. Лу Ю поспешила к своему шатру. По дороге ей повстречался кидань Елюй Чу-цай. Он сидел на камне и не то спал сидя, не то смотрел на чёрную, без огней, громаду обречённой крепости. Елюй Чу-цай не видел тангутскую принцессу. Она сама подошла к нему и вежливо вздохнула. Кидань обернулся. Вытянутое лицо его не выдало никаких эмоций.
— Завтра здесь будет жарко, — сказала Лу Ю улыбаясь.
— Возможно, — ответил кидань не вставая.
— Они там хорошо подготовились?
— Не знаю.
Повисла неловкая пауза. Шёлковые одежды трепетали на ветру. Лу Ю поправила выбившиеся пряди.
— Я слышала твой разговор с этим несчастным, — сказала она, не переставая улыбаться.
— Ну да, ты же понимаешь ханьский.
— Он просил убить его.
Кидань молчал.
— Я думаю, что ты сделал хорошо, — добавила она и больше не улыбалась.
Кидань продолжал молчать.
— Не бойся, я никому не скажу.
— Я и не боюсь, — сказал Елюй Чу-цай.
— Ладно.
Она повернулась, чтобы уйти, но задержалась. Белки глаз сверкнули в темноте.
— Ты пожалел его, — сказала она.
— С чего ты взяла?
— Ну как же… Я сама видела.
Елюй Чу-цай пожал плечами.
— Жалость… Как на монгольском «жалость»? Я и не знаю. А ты?
Он опять не ответил.
— Странно… — промолвила она зачарованно. — Странно.
— Что?
— То, что бывает такое.
Лу Ю спрятала руки в халат и побежала прочь.
7
Ещё не рассвело, а земля уже гудела от топота тысяч копыт. Этот гуд заглушал голоса суетящихся внутри крепости жителей. Среди них было слишком мало воинов, и потому все, включая женщин, стариков и детей, безропотно втянулись в лихорадочную работу по обороне города. У них всё-таки была вода, и еды хватило бы на год, если расходовать её с умом. Главы родов с обречённостью приговорённых к казни выдали все свои запасы, лишь бы крепость держалась. Небо было черно от испуганных птиц. Никто не верил, что город устоит. Каждому было ясно — это конец и никаких чудес не предвидится.
