Через толстые стёкла пробивался мерный рокот вертолётных лопастей.
— Сверху всё лучше видно.
— Можно подумать, мы едем на фронт, а не на формальное мероприятие.
— Согласен, господин президент. Но в городе всякое может быть. К тому же мы заранее объявили о вашей поездке.
— А почему не бэтээр? Не танки, в конце концов? Мало, что перекрыли полгорода.
— Это ненадолго.
— Нет, точно, гудят. Нам сигналят.
— Не каждый день видишь президентский кортеж. Вот и гудят.
— Да нет, гудят потому, что стоят, нас пропускают. Со зла.
— Можно включить музыку.
— Не надо. И так голова… За дурака меня, что ли, держишь? А то я не понимаю — что, зачем и почему?
— Простите, господин президент.
— То-то же… Ладно, ставь музыку.
Кавалькада из десяти бронированных лимузинов неслась меж оттиснутых к обочине и сбившихся на перекрёстках автомобилей, словно спасаясь от цунами. Он вновь прислушался и бросил взгляд наверх. А ведь ему нравилось, что процессию эскортирует боевой вертолёт. В этом видна была сила, мощь. А мощь — это красота. Красота, мощь, сила — одно и то же. Ему нравилась игра мускулов. И вообще, здоровье. Поэтому его окружали преимущественно здоровые люди, спокойные, сильные и без вредных пристрастий. Пьяницы, истерики, безнадёжные рохли — у таких не было шанса.
Мышцы приятно томило после того, как утром он проплыл не обычную для себя тысячу, а тысячу пятьсот метров. Зачем-то вспомнилась коммуналка, в которой он вырос, с маленькой кухней на пять комнат. В глубине души он высоко ценил эту школу непритязательной жизни.
С экрана монитора в режиме односторонней видеосвязи гладкое лицо экономического советника сумрачно докладывало, глядя в какую-то близкую точку:
— И вообще, наши финансы перегружены долговыми обязательствами государств с более чем сомнительными перспективами по кредитоспособности. Данные рейтинговых агентств вам хорошо известны: они неутешительны даже в отношении тех, в ком мы были стопроцентно уверены ещё год назад. Если так пойдёт дальше, мы рискуем заполучить горы ничем не обеспеченных бумаг в самый разгар экономического кризиса.
— И что нам делать?
— Тихо, незаметно продавать.
— Тихо-незаметно?
— Ну да, хотя бы через третьи руки, до тех пор, пока есть возможность. Вообще говоря, очень много, конечно, не сбросить, но уж сколько успеем. У нас у самих не всё в порядке с ликвидностью активов, да и с возможностью мобилизации финансовых ресурсов тоже. Как вам хорошо известно. А идти на долговые рынки…
— Вы и вправду думаете, что в таком деле что-то можно сделать незаметно?
— Что-то — можно. Тем более что заметно нам это вряд ли позволят.
— Ну ладно, — он потянулся к кнопке выключателя, — поговорим позже.
— И ещё, — остановил его советник, — есть сведения, что нас самих могут понизить до мусорного уровня. Как минимум, S&P. И довольно скоро.
— Я знаю, — сказал он и нажал кнопку.
Подумав, взял телефонную трубку:
— Скрипт донесений по нефти, точнее, по намерениям сбивать нефтяные цены — к трём мне на стол. И по газу тоже… При чём тут ОПЕК? Штаты. Меня интересуют Штаты!
Трубка отлетела на край сиденья.
Если они повалят цены на нефть, крышка. Тогда рост налогов, безработица… Придётся давить на соцсектор. Этого не простят… Что дальше? Революция? Бунт? Ничего же не объяснишь… Зажрались все, отупели. Полиция в шоколаде…
Опять ему вспомнилась давняя, почти сказочная жизнь в коммуналке на рабочей окраине Саратова. Он любил весну, ледяную, раннюю, когда земля отмерзала, распухала и крепко пахла злым духом возрождения наперекор ещё не сошедшему снегу и можно было ходить без шапки, в прохудившихся, насквозь мокрых ботинках, жечь сырые костры, пуская по кругу собранные в пивных «бычки». «А на кой хрен ставить коронки, раз всё равно подохнешь? — прокуренным голосом спрашивал отец, разглядывая свои зубы в зеркале на скрипучей дверце шкафа. — Чего ради мучиться?» Так и не вставил, пожалел и себя, и денег.
За рассохшимися рамами, проложенными серой от пыли ватой, с забытым между ними бумажным дедом-морозом — такие же дома с такими же рамами и людьми, в чём-то похожими друг на друга. Бочка с молоком, очередь в продуктовый магазин, пьяницы, дети. Он и не знал тогда, что это — бедность, что это она подмазывает всё вокруг одной краской. Да её и не было вовсе, поскольку бедности нет, когда все такие. Только роскошь порождает бедняков. Теперь он знал это наверняка.
Мать была много моложе отца. Любила ли она его? Отец жил грубо, неряшливо. От него воняло луком и махоркой. В углу их комнаты он поставил верстак, на котором вечно мастерил какую-то чепуху: ручки, отвёртки, ножи — а мать покорно убирала за ним, откидывая со лба выбивавшуюся из-под косынки светлую прядь. Но теперь она была беспросветно стара. Она даже не понимала, кем стал её сын. Она просто любила его, как маленького, и постоянно ждала. Его особенно огорчало то, что она не понимала и того, какое несметное богатство её окружало, и воспринимала всю эту свору слуг, эти застолья, лесть, эту дворцовую роскошь обстановки равнодушно, как если бы по-прежнему жила в коммуналке, из которой они вышли. Казалось, всё от неё убыло, кроме беспричинного волнения за него: что с ним, где он, не надо ли ему чего.
Взгляд упал на ползущую по монитору строку: «Доходность государственных облигаций достигла максимума за последние десять лет, что грозит серьёзным обвалом фондовых рынков в случае, если трейдеры начнут продавать одновременно. При таком развитии событий хватит ли средств у Стабилизационного фонда, чтобы справиться с выплатами по обязательствам на пике стоимости? Ни президент, ни премьер-министр ничего не говорят определённого, ссылаясь на положительную конъюнктуру на сырьевых рынках. Тем временем недоверие бирж возрастает». О, дьявольщина!
Он помнил, практически видел и даже осязал до сих пор этот ужас, когда сбившиеся в стаю псы, похожие на волков, здоровые, драные, которых он видел издали блуждающими по свалкам, каким-то образом вдруг оказались перед ним, как он кричал, без слов, натужно, замахивался на них, окружённый горячими оскаленными пастями, и как откуда-то возник запыхавшийся, злой и страшный в этой злобе отец с железным прутом, которым он бил их куда попало, крутился, огромный, как бык, и рычал, и ему навсегда запомнился звук этих твёрдых, сухих ударов по выпирающим рёбрам и мордам. А когда собаки исчезли, его охватил такой стыд и страх перед ним, что в глазах потемнело. Отец отшвырнул мокрый прут и оскалился, пустив сквозь зубы длинную слюну: «Эх ты, босяра. То ж псы. Им сапога надо. Видал?»
Почему-то ему всегда было стыдно об этом вспоминать.
Вечером: «Локомотив» — «Динамо». Полуфинал…
Зазвонил телефон. Он не взял трубку. Протянул руку, чтобы выключить монитор, но передумал. Внимание его привлекли проносящиеся мимо небольшие толпы с плакатами, которые что-то выкрикивали вслед кортежу.
