Возле машины он остановился, повернулся к толпе, облепившей трёх референтов в одинаково добротных пальто haute couture, и неожиданно звонко свистнул. Все удивлённо повернулись к нему.
— А кто про часы спрашивал? — крикнул он. И, не получив ответа, снял с руки кем-то подаренный «Брегет», усмехнулся и подбросил его в толпу. — Носите, друзья мои! Президентские!
Стёкла в машинах сопровождения поднялись. Это значило, что снайперы сняли с прицела манифестантов.
Эта странная мальчишеская удовлетворённость, охватившая его, когда он откинулся на спинку сиденья, и была смыслом бездумной вылазки, лишний раз наглядно показавшей сокрушительную силу политического лицемерия, которым накачиваются мускулы вождей. Он не любил этого, но уважал. Быть может, потому не любил, что по своей природе всегда предпочитал передвигать фигуры, оставаясь в тени. И то, что судьбой его вынесло под лучи всех софитов, по правде говоря, было ему в тягость, как тяготила когда-то необходимость публично сдавать экзамены или выступать на производственных собраниях. Он терялся. И жена, зная это, готовила для него не только формат докладов, но расписывала весь порядок действий и даже реакции на возможные вопросы.
Теперь она была вознаграждена сторицей. Светские рауты, именные фонды, благотворительность, встречи с первыми лицами мира, интервью в лучших журналах, появление на самых заметных форумах. Словно в качестве компенсации за столь феноменальный успех, они сильно отдалились друг от друга. Как-то незаметно у каждого наладилась своя плодотворная и яркая жизнь, и более ничто не препятствовало им вести её по отдельному руслу. И всё-таки он по-прежнему зависел от её советов, причём даже больше, чем думал. И по-прежнему никто из его стилистов, или как их там, шагу не смел сделать без её визы. Да уж, по части внешнего лоска ей не было равных. Жаль, она не видела его пять минут назад. У них не было детей — может быть, в этом дело? Она не рожала. Это дало ей возможность выглядеть лучше многих других первых леди, а ему — гордиться тем, что его жена стройнее жён его зарубежных коллег.
Интересно, догадывается она о существовании Даши? Догадывалась Жаклин Кеннеди о существовании Мерилин Монро в постели мужа? А Мария Александровна о Долгорукой? А Крупская насчёт Арманд? А если — да, то с какого момента?
— Николай Николаевич, телефон.
По этому аппарату звонила только мать. У неё было право звонить в любое время.
— Да, мамочка.
— Дорогой мой, это я, твоя мама. Ты слышишь меня? — как всегда, наивно полагая, что звонит по простому телефону, проговорила она томным басом. — Я тебя хорошо слышу.
— Да, мамочка, я тебя узнал.
— А мне Лидочка разрешила тебе позвонить.
Лидочка — служанка, которую мать принимала за важную птицу в этом пансионе. Он страдальчески поморщился:
— Ты можешь звонить мне без разрешения.
— Спасибо, дорогой мой. Как ты себя чувствуешь?
— Всё хорошо.
— Как ты себя чувствуешь?
— Хорошо, мамочка, отлично!
— Я рада. Я очень рада. Когда ты приедешь?
— Не знаю. Скоро. А как ты себя чувствуешь?
— О, небольшая слабость, дорогой мой. Дорогой мой, я хочу, чтобы ты скорее приехал. Ты хорошо кушаешь?
— Да.
— Я приготовила ватрушки. Какие ты любишь. Они ещё тёплые. И курочку в сметане. Твои любимые ножки. Приезжай скорее.
Она по-прежнему готовила сама, просто не понимала, что теперь это не обязательно.
— Хорошо. Я приеду.
— О, я так рада. Я очень хочу тебя видеть. На улице холодно. Ты тепло одеваешься?
— Да. Конечно.
— Надевай шерстяные носки. Уже совсем холодно.
— Ты ходила гулять?
— Нет, дорогой. Я не хочу. Когда ты приедешь, мы пойдём гулять вместе.
— Обязательно.
— Ты, наверное, занят.
— Немного. Ничего особенного. Я тебя слушаю.
— Я очень волнуюсь за тебя, дорогой мой. У тебя так много работы.
— Это ничего.
— Ты знаешь, мне приснился сон. Как будто мы с папой ищем тебя в лесу, а ты потерялся. Я так плакала, так плакала. Глупая. Это же сон.
— Не надо волноваться, мамочка.
— Я не буду. Но когда ты приедешь? Я так волнуюсь. Лидочка обещала мне немного шерсти, чтобы я связала тебе носки.
— О боже.
— Тебе нужны хорошие носки.
— Может быть, тебе ещё чего-нибудь хочется?
— Что ты, дорогой. У меня всё есть. Кровать, телевизор, лампа, очки. Лидочка принесла журналы. Она очень добрая.
— А лекарства? Ты всё принимаешь?
— Если бы ты знал, как я несчастна без тебя, как беспокоюсь за твоё здоровье. Я хочу поцеловать тебя, мальчик, увидеть тебя, обнять. Когда ты приедешь?
У него защемило сердце.
— Мамочка, я сегодня приеду. Правда. Сегодня. Ты только не плачь, пожалуйста.
— Я буду ждать, дорогой мой. Лидочка, какую кнопку нажать?
Он нажал отбой. У неё всё есть. Ей, как всегда, ничего не надо. Ни Парижа, ни денег, ни слуг. Это так. Понимала ли она, кем стал её сын? Или ей это тоже не важно? Или — не понимала?.. У него защемило сердце.
Сколько тогда ему было, когда он с ребятами гонял мяч на пустыре, и мяч вылетел за ворота, и он побежал за ним, и вдруг столбом замер на месте, будто ни с того ни с сего очутился в пустыне? Был вечер. Вернее, сумерки. Ну, всё равно вечер. Звёзды мерцали на небе в такой прозрачной близости, что можно было их погладить. Из бездны аквамарина тянулось гулкое дыхание. Пурпурными мазками по горизонту выцветал закат. Звуки словно померкли. Ребята кричали ему, но он не слышал.
И это тепло, и эти звёзды, и эта тишина, и этот вечер, и эта слабость…
Он вбежал в их комнату воспалённый, почти задыхающийся от ужаса. Сердце туго колотило в грудную клетку. Мать кинулась ему навстречу.
«Мама, мама, неужели я умру?!»
«Что ты, что ты?»
«Да ведь я умру, мама, пусть когда-нибудь, обязательно умру! Умру! Как же это? Разве может такое случиться, чтобы я обязательно умер?!»
Она притянула его взмокшую от испарины голову к себе.
«Ну что ты, что. Успокойся. Это же не скоро. У-у, когда это… К тому времени что-нибудь придумают».
Он помнил, как отлегло от сердца: что-нибудь, конечно, непременно должны придумать…
Через несколько лет по двум балкам, переброшенным с берега на платформу сухогруза, он на спор переехал на судно в пяти метрах над водой на раздолбанной «копейке».
— Как думаешь, — спросил он у охраны, — «Динамо» «Локомотиву» вдует?
