— Кравченко говорит, вожаки — липовые.
— Ну, насчёт вожаков ему виднее, — заметил Супрун. — А что до кукловодов, погляди, Коля, вокруг. Думаю, они ближе, чем сценаристы всего этого бедлама. — Он улыбнулся коллегам, которые тихо переговаривались, ожидая начала церемонии. — И потом, оснований для таких вот волнений, согласись, всё-таки предостаточно.
— Ты это о чём?
— Да жалко мне народ наш. Дышать уже нечем. Но и ослабить нельзя — бюджет и так трещит по всем швам, он и без нас дефицитный. Вот и полицейщина. А что прикажешь делать?
— Воровать перестать не пробовали?
— Это вопрос к системе. Это она ворует. А люди — всего лишь винтики в ней. Вот я не ворую. Но попробуй выжить, когда правила не тобой писаны. Если уж бить, то в лоб.
— Спасибо. Я, может, тебя послушаю. Между прочим, если всё так, как вы говорите, то нефть рухнет в самый интересный момент, когда нам будет спокойнее, чем им. Как в девяностом.
— Надо страховаться.
— Страховаться? Это прямой конфликт. Я что, похож на Чавеса?
— Иногда так хочется тупого героизма.
— А мне нет… Веришь, я не знаю, что со всем этим делать.
— Ты не один. У тебя есть команда. Мы все…
— Словом, вот что, Юра, ты не пугайся, но, — он замялся, вздохнул, — но иногда я… ну, в общем, подумываю об отставке.
Лицо Супруна не изменило своего благожелательно-уважительного выражения, но выражение это словно окаменело. Голос слегка дрогнул, когда он спросил:
— Ты это… серьёзно?
— Да. От меня устали. — Он помолчал задумчиво и добавил: — И потом, я и сам устал.
Супрун тронул его за рукав:
— Подожди, Коля, это что, решение?
— Не знаю… думаю пока.
— Послушай, Николай, мы с тобой не в Европе. Это там бегут в отставку с облегчением. Как раз именно тогда, когда припекает. И дают порезвиться свежим. А у нас…
— Поверь, это не случайный разговор. Я пока ничего не решил.
— И всё-таки для таких мыслей сейчас не самое подходящее время. Кризис на носу, выборы…
— Во-во, а мы дороги строим платные…
— Коля, послушай. Николай Николаевич…
— Всё, всё. Пошёл толкать речь. Ибрагим Тимурович, идёмте!
— А у кого оно не в пуху? — тихо спросил Супрун.
Мамедов с такой силой поставил на стол стакан с недопитым чаем, что он треснул, и засеменил вровень с президентом по направлению к трибуне. Одет он был дорого и крикливо, в тёмно-синем с жёлтой полоской костюме, кружевной сорочке с тоненьким замшевым галстуком и остроносых туфлях из крокодиловой кожи. Рядом с ним президент выглядел бледно.
— Что у вас там происходит, Ибрагим Тимурович? — спросил он на ходу.
— Где, Николай Николаевич?
— В Коми. У вас. Вы же знаете.
— Не так сложилось, Николай Николаевич, как думали. Народ недоволен. Каткова назначили, а люди за Соболева. Да и то, Соболев где-то наш человек. Волнуются, не хотят Каткова. Подписи собирают. Шумят. С Соболевым поговорили, он на всё согласен. Надо бы признать, Николай Николаевич, мол, ошиблись, пусть Соболев будет.
— Может, мы и с дорогой этой твоей ошиблись? Народ тоже не одобрял, чтоб её через лес вот этот. Драка была. Крики.
— Понял, Николай Николаевич, всё понял.
Он остановился и прямо посмотрел в бегающие глаза Мамедова.
— А мы — не ошибаемся. Все знают.
— Конечно, Николай Николаевич, Катков будет.
— Сам решай. Тебе виднее, ты же там местный.
Поднимаясь на трибуну, спросил:
— Уж не надумал ли ты сбежать, друг сердечный?
— Куда? В чужих краях хлеб серый!
— Смотри, Ибрагим. Мы тебе много дали. А забрать можем всё.
Они вышли на трибуну. Воздух наполнился аплодисментами окоченевших рук. Все зашевелились. Заработали телекамеры, протянулись руки с диктофонами.
— Как поло, Ибрагим Тимурович, получается?
— Пока трудно, ещё не освоил. Опасно очень, Николай Николаевич. Падаю.
— В Англии считается королевским спортом.
С трибуны вид на новую трассу открывался просторный. Словно полёт копья, дорога уносилась вдаль между пушистых стен просеки. Он приблизился к микрофону, кашлянул, потом заговорил, привычно уверенно и доверительно:
— Когда я слышу, что власть в стране ничего не строит, ничего не делает, мне на ум приходят строки Александра Сергеевича Пушкина: «Хвалу и клевету приемли равнодушно». Но равнодушно не получается. Взгляните на это настоящее чудо инженерного таланта!
Супрун поманил пальцем вытянувшегося в струнку парня в стандартном вороньего цвета костюме. Тот пригнул коротко стриженную голову, как бы соглашаясь, и, энергично двигая ляжками, подошёл-подбежал к нему.
— Налей-ка мне коньячку грамм на сто, сынок, — тихо сказал Супрун ему на ухо, — а то я тут, чего доброго, простужусь.
— Замёрз, Юрий Ильич? — спросил серый пиджак из группы, которую покинул Мамедов.
— Да. — Супрун подошёл к ним. — Как говорят у нас в Саратове: держи яйца в тепле, а нос по ветру. А у меня уж и нос ничего не чувствует. Морозы будут.
— Бог его знает. Три года назад — помните? — на Новый год дождь лил как из ведра.
— Как бы сейчас не посыпало, — обеспокоился второй серый пиджак. — Президент наш не любит, когда над ним зонт раскрывают. В прошлом году в Лондоне, помните?
— Что-то вид у него усталый. А, Юрий Ильич?
— Да вот устал, — тяжело вздохнул Супрун, принимая стаканчик с коньяком.
Первый серый пиджак пожал плечами, то ли поёжился от холода, то ли удивился:
— Тут уж ничего не поделаешь. Время не ждёт. Он царь горы.
Коньяк отправился в рот Супруна единым махом. Не поморщившись и не закусив ничем, как бы между прочим, он заметил:
— Да нет, ребята, он вообще устал.
— Это как?
— А вот так. — Он провёл ребром ладони под подбородком. — О!
Все замолчали. Потом второй серый пиджак спросил хмуро:
— Это он тебе сказал?
— Я не склонен к фантазиям, ребята.
— И что теперь?
— Не знаю.
Опять замолчали.
— Слушай, Юрий Ильич, — сказал первый серый пиджак, покачиваясь на каблуках, — всё ты отлично знаешь.
— Только то, что он задумался…
— Ну, это не плохо.
— Об отставке.
Молчание стало тяжёлым.
— Потому что устал? — поинтересовался второй серый пиджак вполголоса.
