На самом деле «Китайские ночи» — фильм, наполненный несметными сокровищами. Каждый раз, пересматривая этот шедевр, я замечаю что-то еще, какую-нибудь деталь, не замеченную мною раньше. За пощечиной следует эпизод со свадебным путешествием Хасэ-сана и Ки Ран в Сучжоу. Китай в этих сценах восхитителен, как нигде. Сучжоу — настоящий небесный мираж с великолепными каналами, древними мостами и классическими китайскими садами. И здесь, в этом раю, достойном портрета тушью в классическом стиле, именно здесь теперь устанавливается китайско-японский союз.
А затем на экране происходит нечто невообразимое. Кто способен видеть подобные вещи, сразу отметит: китайская девушка не только начала говорить по-японски, но еще и кокетничает, как традиционная японская женщина, бросая косые взгляды с легким наклоном головы, как ее научил Хасэгава. В этой излучающей нежность любовной сцене Ри Коран — чистейший сплав всего лучшего, что только есть в китайском и японском народах.
Но и это еще не последний из многих незабываемых моментов фильма. Дядя Ки Ран — предводитель антияпонских бандитов, он планирует захватить корабль Хасэ-сана. И однажды, когда судно не вернулось в Шанхай, Ки Ран понимает, что ее муж, скорее всего, убит людьми ее дяди. В несравненных, головокружительных эпизодах она возвращается в Сучжоу, чтобы утопиться в реке, умереть в том городе, где прошел ее медовый месяц. Шепча слова японского стихотворения, которому научил ее муж, она заходит в воду и медленно погружается; ее шелковое китайское платье струится по поверхности воды, и тихонько вступает главная музыкальная тема фильма. В этот момент я не могу удержаться от слез, и они продолжают литься даже по окончании картины.
Режиссер, однако, внял однажды хорошему совету. Хотя в японской версии «Китайских ночей» Ки Ран умирает за свою любовь, для китайской публики было придумано совсем другое окончание фильма. Вместо того чтобы принять безвременную смерть, утопившись в реке, Ки Ран вдруг слышит, как ее зовут по имени — снова и снова! Это он! Он выжил. В финальной сцене самый красивый мужчина Японии и самая прекрасная женщина Китая сидят в лодке, скользящей по воде к восходу нового дня. Он достает из пачки сигарету, и она — в знак величайшего женского почтения — дает ему прикурить.
Но не только рассказанная история делала этот фильм таким трогательным. Волшебство кино — не только в фабуле, но и в той химии, которая возникает на съемочной площадке между двумя ведущими актерами, передается через их глаза. Камера замечает то, чего нельзя заметить невооруженным глазом. Я почти готов назвать это колдовством — неудивительно, что еще первобытные люди рассуждали о «глазе дьявола». Оба они — и Хасэгава, и Ри — в обществе друг друга выглядели еще прекрасней, и каким-то чудесным образом камера сумела это поймать. Пожалуй, именно фильм «Китайские ночи» сильней чего бы то ни было заставил японцев влюбиться в Китай. И все, по большому счету, благодаря мастерству игры Ри Коран. Когда она встречает на экране свою трагическую погибель, ее глаза подобны озерам света, наполненным острейшей меланхолией.
На съемках картины не обошлось без опасных случаев. С Сучжоу проблем не было, поскольку мы завладели городом несколько лет назад, хотя добираться до него вечно было проблемой. Однажды поздним вечером, когда мы тряслись в поезде по северным равнинам, направляясь на юг, Ри вдруг закричала: «Взгляните на эти цветы! Как они прекрасны!» Уставшие от вкрадчивых пейзажей Северного Китая, все мы выглянули в окно. Сначала я подумал, что это закатное солнце залило все кроваво-красным цветом. Но когда поезд замедлил ход, мы смогли разглядеть, что вся равнина вокруг была усеяна людьми, больше похожими на сломанных кукол. Некоторые были свалены в кучи, кто-то сидел отдельно, но большинство было распростерто на земле, и между ними бегали и суетились фигуры с белыми свертками, заляпанными красным. Наверное, сотни людей, одетых в кровавые тряпки или коричневую униформу в беспорядке были разбросаны вокруг. Поезд резко остановился, затрясся, точно в ознобе, и я заметил, что Ри отвернулась от окна.
Пролаяли отрывистые команды, с лязгом открылись двери. Мимо нашего окна прошел раненый — первый из многих. На его забинтованном лице я смог разглядеть только рот, широко открытый, как будто он собирался закричать. Хасэгава в приступе ярости рванул штору на окне, но задернуть ее полностью не сумел. Массовый плач и стон раздавались все громче. Одни выли от боли, другие просили воды. Чей-то хриплый голос приказывал всем заткнуться. У одного человека не было ни рук, ни ног. Другой неловко дергался и извивался как рыба. Молодой доктор пытался остановить кровотечение, прижимая белую тряпку к ране на солдатской груди, но кровь все равно просачивалась. Чья-то рука, свесившись с проносимых мимо носилок, оставила на окне вагона красное пятно. Стояла невообразимая вонь — от гниющего мяса, экскрементов, немытых ног. Один из солдат, уставившись в окно нашего купе, вдруг задергался, точно в мультфильме, и показал пальцем на Хасэгаву. Другие поспешили к нему, прижимая к стеклу перепачканные лица. Наконец, яростно дернув за штору, Хасэгава закрыл нас от их ненасытных взоров.
Какой-то японский офицер открыл дверь купе, вошел и тяжело опустился на диван. Снял фуражку, просунул палец под воротник, чтобы стереть пот с шеи. Его брюки и сапоги были заляпаны кровью, как у мясника. Я спросил его, что случилось. Он подозрительно посмотрел на меня.
— Китайские обезьяны, бандиты проклятые! — сказал он, обнажив обломанные коричневые зубы. — Нам нужно было зачистить целую деревню. А эти дикари дерутся так, что… даже трехлетний ребенок способен убивать. Тут или они, или мы.
Ри была поражена:
— Зачистить?
Она была одета в китайское платье, и офицер с отвращением взглянул на нас:
— Какого черта здесь делает эта китайская сука?!
Хасэгава представился и вежливо объяснил, что это Ри Коран, звезда кино.
— А… — ответил офицер. — «Весенний дождь в Мукдене»? Но ведь я еще ни разу… — Он почесал затылок и кивнул в сторону Хасэгавы. — Вот это да! Кадзуо Хасэгава? Ри Коран? Ну и ну… А может, Хасэгава-сан рассказал бы что-нибудь солдатам, а Ри-сан спела бы для них песню? Это бы ребят подбодрило!
Дверь купе снова открылась, и санитар втолкнул к нам еще одного офицера. Тот был молод, красив, но, похоже, не мог произнести ни слова. Санитар показал пальцем на его голову:
— Не знает даже, кто он такой!
Санитар пытался заговорить с молодым человеком, спрашивал, как его зовут, откуда он. Но в ответ получал лишь один и тот же пустой взгляд.
— Твоя мать, должно быть, скучает по тебе, — сказал Хасэгава в надежде хоть на какую-нибудь реакцию.
И это, похоже, произвело свой эффект. Губы молодого офицера задергались.
— Ма-м-ма… — пробормотал он. — Ма-ма… Ма-ма… Мама…
Это все, что он мог сказать. Повторял это снова и снова. С широко распахнутыми, ничего не видящими глазами.
Уже стемнело, когда наш состав снова тронулся с места. А через несколько километров резко остановился. С поезда сошло несколько человек.
