— Ах, эти мужчины! — вздыхала она. — Я пытаюсь дать им то, чего они хотят, но они такие… такие…
Ничего не отвечая, я просто сидел и смотрел, как она слизывает крем с верхней губы.
Пока Эллингер отсиживался в своем номере, не желая ни с кем общаться, наша съемочная группа оккупировала солидную часть гостиницы. Номер для новобрачных превратили в апартаменты русского баритона и его японской дочери. Симидзу репетировал с выдающейся русской актрисой Анной Вронской с помощью переводчика, неопрятного молодого человека, который все время что-то записывал в записную книжку, полагая, что этого никто не видит. Бог знает, кому он строчил свои доносы. Сразу за креслом режиссера сидел Накамура, частенько посещавший съемочную площадку. Снималась сцена нападения китайских бандитов. «О! — кричала русская женщина. — Мы несчастные, беззащитные беженцы. Где же японцы?» Баритон, вконец обезумев, хлопал ее по плечу и говорил, что все будет в порядке. Ри скулила, хватаясь за руку отчима. Ее способность заплакать по первому указанию режиссера вызывала всеобщее удивление. Вот она, веселая и жизнерадостная, смеясь, болтает с каким-то актером. Но стоит режиссеру крикнуть «Начали!», как лицо ее морщится, становясь беззащитным, и слезы потоками текут из глаз. «Папа! — рыдает она. — О, папа!» И баритон сжимает ее в объятиях — на мой взгляд, слишком страстных. Тут уже слезы наворачиваются даже на свиные глазки Накамуры. Он — один из самых ярых поклонников Ри.
— Снято! — кричит режиссер с красным от злости лицом. — Скажите ему, чтобы он ее так не лапал! — орет он переводчику.
— Но я вообще-то ее отец… — бубнит Дмитрий, изображая саму невинность.
— Меня это не волнует! — кричит Симидзу. — В Японии так себя не ведут.
— Но я-то русский! — оправдывается Дмитрий.
— Зато она — японка! — орет Симидзу уже во всю глотку.
Дмитрий, шатаясь, уходит со съемочной площадки; переводчик бежит за ним со своей маленькой записной книжкой. Из-за ширмы слышатся русские голоса — один умоляющий, другой раздраженный. Ри рыдает на плече Хотта, словно он способен уладить трения между русскими. Я понимаю, что должен внимательнее вникать во все эти бытовые детали, но мои мысли упорно не желают быть здесь. Сейчас они — с Максом, с упрямым Эллингером, который отказывается выполнять то, что нужно, дабы освободить своего сына. Что эти сволочи могли сделать с мальчиком, не хочется даже думать.
Как раз в эту минуту в гостиную попытался войти китаец портье, которого тут же остановили японцы охранники. По всей видимости, он хотел видеть меня. За что получил затрещину. Я не представлял, что происходит. Но после некоторого замешательства мне передали-таки записку. Эллингер просил меня немедленно подняться к нему.
Войдя в номер, я не сразу смог разглядеть его в темноте. До меня доносились только стоны раненого зверя. «Что случилось?» — спросил я, нажимая на кнопку выключателя. Его глаза были красными от слез. Он простирал руки вверх, словно взывая к своему еврейскому богу. Я обвел глазами комнату и увидел на столе заляпанное кровью письмо и кусок бумаги, в который было завернуто большое человеческое ухо, сморщенное, как лепесток увядшей розы.
— Скажите еврею: заплатив половину выкупа, он сможет увидеть своего драгоценного сына. — Сидя за письменным столом, Накамура смотрел куда-то в сторону и полировал ногти серебряной пилочкой. — Другую половину заплатит, когда сына освободят.
Он был явно недоволен тем, что я не смог убедить Эллингера. Но надежда забрезжила: по крайней мере, Макс был жив. Я сказал, что сделаю все, что в моих силах. И Накамура отпустил меня, проворчав:
— Я поговорю с русскими, когда он раскошелится. Поедете вместе с Эллингером. И даже не думайте ни при каких обстоятельствах произносить мое имя.
После долгих убеждений Эллингер наконец уяснил: если он не заплатит денег, сына ему не видать никогда. В машине мы с ним тряслись, наверное, больше часа. Стояла ночь, и я не мог различить, куда мы ехали, — понял лишь, что от центра к окраине. Эллингера бил озноб, хотя одет он был в теплое зимнее пальто. Машину вел китаец. Переднее сиденье рядом с шофером занимал вооруженный русский, вонявший водочным перегаром и чесноком. Мы остановились у неприметного дома с остроконечной крышей, в каких обычно живут японские чиновники средней руки, с небольшим палисадником под слоем белого хрустящего снега. Еще один русский быстро впустил нас в дом. За столом сидели пять человек и слушали сентиментальные русские песни. Трое из них выглядели как русские, Двое других были японцами самого низкого пошиба — разрисованные наколками головорезы, при виде которых становится стыдно за свою страну. На столе стояло несколько пустых бутылок из-под водки. Одна была разбита, и ее острые зазубренные края торчали в нашу сторону. Макса не было. Один из японцев усердно ковырял во рту зубочисткой.
— Деньги покажи, — сказал японец с неряшливой наколкой богини Каннон на правом плече.
Я ответил, что сперва мы хотим увидеть Макса, так нам обещали.
— Ты кто? — спросил по-японски один из русских. — Адвокат этого еврея?
Другие заржали, как от хорошей шутки.
— Приведите мальчишку, — сказал второй японец, грубая скотина с татуировкой вместо бровей.
Один из русских лениво поднялся и вышел из комнаты. Эллингер еле сдерживался.
Через несколько минут открылась дверь, и появился русский, тащивший за собой на веревке какое-то существо. В свете одинокой настольной лампы все стоявшие в темноте люди выглядели как тени. Эллингер хотел броситься к сыну, но русский велел ему оставаться на месте.
Японец с наколотыми бровями взял лампу и направил свет на лицо пленника. Макс ли это, сказать было невозможно. Глаза были скрыты под месивом из разбухшей кожи, лицо походило на лоскутное одеяло из желтых и синих заплаток, а распахнутый рот напоминал громадную сквозную рану, покрытую запекшейся кровью. Он не мог держать голову, и ее придерживали за волосы. Я разглядел черные кудри и коросту на месте правого уха. Наверное, он пытался что-то сказать нам, но мы смогли услышать только душераздирающий стон. Из отверстия, что некогда было ртом, полезли кровавые пузыри.
— Боюсь, петь ему больше не придется, — сказал японец с наколкой богини милосердия на плече.
Ублюдки заржали. Один из русских кивнул на красивый стеклянный кувшин, стоявший на тумбочке. В нем плавал отвратительный лилово-красный кусок человеческой плоти.
— Он слишком много видел, — пояснил русский. — Пришлось помочь, для его же блага. А теперь давайте деньги, если хотите получить его обратно.
Я повернулся к своему другу, который в этот момент широко раскрыл рот, завыл — и выл все громче и громче, пока вой внезапно не прекратился и он не свалился без чувств. Это был последний звук, который он издал в этой жизни, бедный Эллингер. В сознание он больше не пришел, что, по-видимому, было хорошо для него, ибо Макс тоже не прожил дольше. Труп мальчика обнаружили на свалке неподалеку от реки, почти наполовину объеденный бродячими собаками. Некрологов не было. Французский консул выступил с протестом. Японская полиция осудила жестокое преступление и заявила, что все необходимые меры были приняты для спасения молодого парижского певца. А когда я в следующий раз встретился с Накамурой, тот небрежно махнул своей пухлой ручкой и изрек:
