Вскоре после этого вечеринка, слава богу, завершилась.
23
Никогда не думал, что такое возможно, но Шанхай оказался разрушен еще сильнее, чем раньше. Американцы бомбили Хункоу
[25]
— район, в котором европейские евреи нашли убежище под нашей защитой. У кинотеатра «Бродвей Синема», что на Вэйсайд-роуд, взрывной волной разбило крышу. По всей улице разметало клочья афиш. А там, где была булочная Зигфрида, в земле зияла огромная дыра, набитая мокрым мусором. Гостиницу «Катэй» и другие здания на шанхайской набережной обнесли мешками с песком и заграждениями из противопехотной колючей проволоки. Даже мой «Бродвей Мэншен» больше напоминал крепость, чем многоквартирный жилой дом. Я с облегчением узнал, что Кавамура уехал по делам в Пекин. По крайней мере, это даст мне небольшую отсрочку. Зато меня неприятно поразила другая новость: Ри переехала жить в его апартаменты на улице Ферри. Я не думал о чем-либо неприличном. Кавамура был джентльменом. Просто мнe очень не хотелось, чтобы Специальная полиция села на хвост и ей.
Жара стояла невыносимая даже по меркам Шанхая. Стоило выйти из здания, как тут же хотелось бежать, чтобы принять ванну и сменить белье. Но даже приличный кусок мыла было не достать без особых связей. Над бухтой Сучжоу поднимался зловонный пар. Запах смерти и разложения был так силен, что пропитывал всю одежду. Я обзвонил моих китайских друзей, но ни с кем не смог повстречаться. Одни уехали, другие заняты, у третьих еще какие-то уважительные причины. Даже мой старый приятель Чжан Сонрэн, который всегда угощал меня китайской едой в гостинице «Парк», оставил сообщение, что нездоров и в этот раз со мной встретиться не сможет. Бар Старины Чжоу, мое постоянное убежище в старой части французской концессии, оказался закрыт. А сам Старина Чжоу умотал в свой родной Шаньдун.
«Добрый друг» на улице Ююэн был все еще открыт. Я попал на вечеринку в честь новой любовницы «графа» Таками — индийской принцессы. По крайней мере, так он ее называл. Шанхайцы могут хвастать чем угодно. Ходили, правда, слухи, что она — обычная девчонка из бара в Бомбее, которую однажды подцепил пьяный английский торговец и, сраженный ее чарами, немедленно на ней женился, а потом перевез в Шанхай, где после полугода супружеской жизни «принцесса» связалась с русским аристократом, державшим игровой зал на Джесфилд-роуд. Сам же «граф» Таками, чей титул был таким же липовым, как и титул его подружки, не кто иной, как старый плут с Гавайев, сколотивший капиталец на продаже китайцам наркотиков сомнительного качества.
Народ танцевал под американскую «черную» музыку, запрещенную в Японии, но которую постоянно крутили на англоязычных радиостанциях, чтобы американцы предавались ностальгии, — одна из абсурдных идей, которыми бредили наши специалисты по пропаганде. Таками в белом костюме пошатываясь, таскал свою «индийскую принцессу» по танцполу. Из-за опиума, паленой русской водки или бессонных ночей на бесплодных угодьях ночных клубов она выглядела ужасно. Лицо ее распухло и покрылось серыми пятнами. Я помахал ей. Она обернулась в мою сторону, качая руками в такт музыке. Но похоже, так меня и не увидела.
Музыка гремела просто оглушительно. Я никогда не понимал эту любовь американцев к африканским барабанам. Относятся к неграм как к рабам, а сами танцуют под их музыку. Капитан Пик, русский специалист по еврейскому вопросу, с губной помадой, размазанной по губам и подбородку, вырядился в женское бальное платье. Его глаза блестели, как в трансе. То же самое выражение я заметил и у других присутствующих на этой вечеринке. Четверо из пяти присутствовавших японских офицеров, сняв кители, сидели вокруг стола с какими-то русскими девицами. У одного из военных из-за пояса торчала толстая пачка банкнот, похожих на старые русские деньги. Сидевшая у него на коленях девица, закинув голову, пронзительно визжала, а один из его собутыльников, стянув с ее плеч платье, поливал из коктейльного бокала, точно клумбу, ее голую грудь. Я попытался заговорить с Таками, но он не смог произнести ничего вразумительного. «Горячие орешки! — только и кричал он. — Горячие орешки!» Я так и не понял, что он имел в виду. Да, полагаю, он и сам не знал.
День ото дня новости становились все хуже. Хотя людям не дозволялось слушать вражеские радиостанции, это делали все, и я заметил перемену в китайцах, которые больше не ежились как собаки, опасаясь побоев, перед каждым человеком в японском мундире. Они видели, что наша игра проиграна. Я понимал их чувства. Да и кто их мог за это винить? Будь я китайцем, я бы чувствовал себя точно так же. Иногда я жалел об этом, но я был японцем и ничего не мог с этим поделать. Родную кровь, как и линии на ладони, не подделаешь. Китайцы слишком долго страдали. Пора было заключать мир. Нам не нужно было воевать с Китаем — да-да, особенно с Китаем. Это было нашей громадной исторической ошибкой. Сумей мы лучше убеждать китайцев в том, что мы на их стороне, уже давно исполнились бы наши заветные мечты, хотя бы некоторые из них; но наши военные руководители посчитали, что они все знают лучше. И решили сражаться до последнего мужчины, женщины и ребенка. Мы, японцы, никогда не могли правильно объяснить свои мысли и действия — настоящие лягушки в колодце. Прав Кавамура. Сейчас китайцы нас ненавидели, и в этом была наша вина.
Что я могу сказать о страшных событиях 6 августа? Жестокое убийство невинных жителей Хиросимы, которые и в войне-то участия не принимали, — самое нечеловеческое из деяний, когда-либо совершенных человеком. Это была даже не битва — просто массовое истребление мирных японцев, с которыми обошлись, как с крысами. Американские пилоты и в глаза не видели своих жертв. Только нация, не имеющая корней, не имеющая за душой ни толики человечности, могла совершить такое злодеяние. Наши солдаты натворили много плохого на этой войне, но до подобной низости ни разу не опускались.
В эту ужасную ночь 6 августа Ри давала концерт в театре «Гранд». Под названием «Музыкальная фантазия». Тот концерт стал последним ее выступлением, хотя об этом мы тогда еще не догадывались. Зал был забит китайцами — в основном теми, кто пришел посмотреть на звезду из «Опиумной войны». Даже самые отъявленные патриоты простили ей прошлое в Маньчжоу-го. Теперь она для них была просто сладкой девчонкой.
Появление Ри — такой маленькой и беззащитной в серебряном свете прожектора, в великолепном платье из ткани с цветами лотоса, — было подобно волшебному снадобью, которое позволило забыть на час-другой обо всех ужасах, творившихся снаружи. Шанхайский симфонический оркестр — пестрое сборище русских, евреев, немцев и китайцев — никогда не звучал так слаженно. Ри исполнила подборку из китайских песен: «Орхидеи так милы», «Благоуханный сад», «Месяц над Западным озером». Аплодисменты гремели, как раскаты грома. На вторую часть концерта Ри надела красное вечернее платье и исполняла джазовые номера, извиваясь, как негритянка. Я не знал, сможет ли она выйти сухой из воды. Это была совершенно «вражеская» музыка, какую раньше наши цензоры в жизни бы не пропустили. Очевидно, еще один признак того, что конец нашей мечты приближался.
