Все это Мерфи отмел как глупую шутку:
— Да ладно, почему кто-то должен желать твоей смерти? Это великий фильм.
Хотта поблагодарил Мерфи за поддержку и вздохнул:
— Япония безнадежна, мистер Ричард, безнадежна…
— Что значит безнадежна? Мы в начале новой эры, Нобу! Японцы хотят, как и все, быть свободными, свободно говорить о том, что думают, свободно голосовать против негодяев, ходить туда, куда им нравится. Вот за что мы бились на этой чертовой войне, не так ли? И ты за это тоже боролся, правда ведь? Вот за что они избивали тебя в тюрьме. Но эти темные дни прошли, друг мой! Мы строим демократию, и это сработает, Нобу, вот увидишь, это отлично сработает.
Хотта отхлебнул красного вина и сказал, что Япония «слишком сложна».
— Нет ничего такого, чего мы не сможем исправить, — возразил Мерфи, и в этот момент Тони, который воображал себя большим эстрадным артистом, затянул «Медленной шлюпкой в Китай» с ярко выраженными неаполитанскими интонациями.
Мерфи зааплодировал первым. Настроение Хотты, похоже, ничуть не улучшилось.
11
Своего слова Ёсико не сдержала. Она вернулась в кино. Не скажу, что меня это удивило. Она объяснила это тем, что ей нужно помогать своей семье. Уверен, что так оно и было, хотя не исключаю, что киношный вирус оказался в ней слишком живучим и она просто физически не могла находиться долго вдали от камеры. Конечно, это замечательно — петь перед залом, забитым возбужденными американскими солдатами, но бессмертия можно достичь только на серебряном экране. Наши мечты, на минуточку, сделаны из очень легковоспламеняющегося материала. Помню, как сказал однажды Куросава: «Замки из песка, Сидни-сан, — вот что мы делаем, мы строим замки из песка. Всего лишь одна волна — и все исчезнет навеки». И тем не менее…
Я пошел встретиться с Ёсико на съемочной площадке ее нового фильма. На сей раз один, без Мерфи, к моему большому облегчению.
— Он очень антивоенный, — заверила меня Ёсико, — и очень романтический. Очень много любовных сцен, Сид-сан. В Японии мы называем их «мокрыми сценами».
Мы оба засмеялись. Фильм назывался «Побег на рассвете». Ёсико играла проститутку — или, как их называли в Японии в военное время, «девушку для утех». В Бюро информации это вызвало некоторое смятение. Конечно же мы были не против всевозможных любовных историй, но перспектива восторгаться появлением на экране проститутки явилась прямо-таки шоком для всех христиан в нашей конторе. И призрак «феодализма» угрожающе навис над проектом. Зазвучали вопросы — скажем, может ли история любви между солдатом и проституткой поддержать здоровые отношения между мужчиной и женщиной? Для японцев аргументом служило то, что рассказы о проститутках были частью их японской культуры; правда, в дискуссиях с Мерфи это льда не растапливало, поскольку его уважение к традициям иссякало, как только вступало в противоречие с политикой, проводимой его департаментом, или, что больше похоже на правду, с убеждениями, на которых он был воспитан в своем захолустном Айдахо. Но компромисс был найден. Из проститутки героиня превратилась в певичку, посланную утешать солдат на полях сражений. Таким образом, все были удовлетворены.
На самом деле певичка утешала офицера-садиста, но полюбила солдата, которого играл великолепный Икэбэ Рё. Солдат обесчестил себя, попав живым в китайский плен. То, что он оттуда сбежал, дела не меняло. Он должен был исполнить свой долг и умереть. А влюбившись в девочку своего офицера, он еще больше усугубил свое положение. Он становится для офицера-садиста козлом отпущения; что ни день, то новое мучение. И вот однажды, не выдержав, солдат и певичка решают предпочесть войне любовь — сентиментальный момент, который в значительной мере смягчил первоначальную сдержанность Мерфи, — и планируют свой побег. В тот день, когда я к ним пришел, снимали финальную сцену фильма, в которой беглецы падали, сраженные автоматной очередью офицера-садиста.
— Эту роль написали специально для меня, — сказала Ёсико, пока ассистенты устанавливали камеру в чем-то вроде огромной песочницы, призванной изображать равнинный ландшафт центральной части Китая. Режиссер Танэгути приказал солдатам выстроиться в шеренгу.
— Все на месте? — закричал он. — Приготовились! Начали!
Садист, которого играл брутально красивый актер, сделавший карьеру в фильмах о якудза, приказывает своим людям расстрелять беднягу Икэбэ. Но те не могут найти в себе сил, чтобы стрелять в своего брата солдата. Тогда этот зверь, дрожа от ярости, приканчивает главного героя из своего автомата Ёсико, обезумев от горя, выкрикивает имя любимого и бросается на его остывающее тело. Садист стреляет и в нее. В последнем кадре крупным планом, который готовили невыносимо долго, руки умирающих любовников, дрожа, соединяются на песке.
То был не самый великий из когда-либо снятых фильмов. Но свой успех он заработал, и не столько из-за своей антивоенной идеи, сколько из-за «мокрых сцен», которые были несколько откровенней того, к чему привык зритель. Там было много поцелуев и кувырканий на солдатских койках, и эти сцены никогда бы не прошли через «Кодекс Хейса»
[42]
у нас в США. Но несмотря на всю дребедень, исходившую из нашей конторы, мы, по крайней мере, были свободны от цензорского глаза этих пресвитерианских зануд из Токио. Я несколько раз смотрел «Побег на рассвете» в обычных кинотеатрах, и очень радовался, когда горячие поцелуи Ёсико встречались громкими приветственными воплями и аплодисментами. Ходили слухи, что страсть между Икэбэ и Ёсико была не только на экране. Даже если и так, этим она никогда со мной не делилась.
И это было серьезной причиной для того, чтобы в этих слухах сомневаться. Поскольку на самом деле она очень много рассказывала мне о своей личной жизни. Вскоре после моего визита на съемочную площадку она пригласила меня на ужин в «Исландию» — модный французский ресторан рядом с отелем «Империал», одно из этих сумрачных заведений с обшитыми дубом стенами, доисторическими официантами в белых перчатках и бередящими душу скрипачами, зависающими над вашим столом. Я так никогда и не выяснил, почему его назвали «Исландией», но такие лингвистические казусы встречаются в Японии очень часто. Не часто случалось, чтобы японская леди платила за обед с американцем, но Ёсико все-таки была звездой, а я был счастлив хоть немного побыть боготворящим ее сателлитом.
Разговор наш поначалу не клеился. Она без интереса ковыряла вилкой в тарелке, отказалась выпить вина, но настояла, чтоб я пригубил бордо. Возможно, она стеснялась взглядов окружающих. Большинство посетителей моментально узнали ее. Японцы были слишком вежливы, чтобы указывать на нее пальцем, перешептываться или подходить за автографом, но под быстрыми взглядами, словно бы невзначай бросаемыми в нашу сторону, мы чувствовали себя как на сцене.
— С мамой и папой все в порядке, — ответила она, когда я спросил, как поживают господин и госпожа Кавамура. — Но, наверно, пора мне идти дальше…
