Был там и один американец, высокий темноволосый парень, Вановен-сан. Несмотря на то что он янки, с ним все было в порядке. Подобно всем иностранцам, по-японски он выражался, как женщина. Я встречал его раньше на кинопремьерах и тому подобных мероприятиях. Вановен-сан был чокнутым иностранцем, которому все в Японии нравилось, и о нашей стране он знал больше, чем мы сами. Еще он был педиком. Но меня это не волновало. Похоже, я был не в его вкусе. Однажды в нем на мгновение проснулся интерес ко мне, но когда я попытался поговорить с ним о Сартре, его глаза потускнели. И с того момента он больше не проявлял ко мне интереса.
Возникла тема Ри Коран — настоящей, а также той, которую выдумал Окуни. Нагасаки изобразил забавную пантомиму из театра марионеток, подражая судорожным движениям кукол и сопровождая их женским фальцетом.
— Хорошо, — сказал Бан-тян, опорожнивший к тому времени полбутылки виски. — Очень хорошо, но кто тогда настоящий кукловод? Совершенно очевидно, что это был Амакасу со своей фашистской бандой.
Окуни, задумчиво затягиваясь сигаретой, предположил, что как раз наоборот: власть Амакасу была всего лишь оптическим обманом. Это Ри дергала за веревочки всех окружавших ее мужчин.
— Она была художником, — сказал он. — Ее властью было воображение. Искусство — это предельная власть.
Бан-тян покачал головой:
— Это иллюзия, мой друг. Ты забываешь о политике. Ри Коран, Хасэгава — все они были пешками в большой игре, главных правил которой не понимали. Истинным источником фашистской власти была императорская система. — Он помолчал, затем внезапно повернулся ко мне: — Мисава, а ты что думаешь?
Этого я боялся больше всего. И уже плохо понимал, к чему меня принуждают: произнести речь или сорвать с себя одежду и станцевать при всех нагишом? Но Бан-тян не позволял мне сорваться с крючка:
— Я хочу знать, что думает Мисава. Давайте послушаем его соображения.
Чтобы подбодрить меня, он плеснул в мой стакан немного саке. Мой лоб покрылся испариной. Заикаясь, я выдавил, что, скорее всего, обвинять здесь некого. Скорее всего, здесь и правда вина той самой императорской системы.
— Кх-м-м-м… — протянул Бан-тян, — интересно. — И отвернулся.
В этот момент к дискуссии присоединился Вановен. И прочитал нам короткую лекцию о политике.
— Японская политика, — произнес он на своем женском японском, — это система безответственности. В центре находится император, которого группа безликих людей передвигает туда-сюда, как портативное святилище. Поскольку ни один из них не управляет этим святилищем в одиночку, никто ни за что не отвечает. Ри Коран — типичное портативное святилище, которое передвигали невидимые руки…
— Кх-м-м-м! — отозвался Бан-тян. — Портативное святилище? Очень интересно.
Окуни, глаза которого горели энтузиазмом, добавил, что Вановен знает о Японии больше, чем все мы, вместе взятые. Вановену это очень понравилось, и он начал рассказывать нам о своей дружбе с настоящей Ри Коран.
— Это было во время войны… — начал он, но его прервали.
— Вы неправы! — произнес испитой старик с гнилыми зубами и почти исчезнувшим подбородком, одетый в темно-синее кимоно. Он был завсегдатаем вечеринок, которые Окуни организовывал после представления.
Профессор Тю Сэкидзава, выдающийся знаток французской литературы, перевел несколько произведений маркиза де Сада. Самым замечательным в нем было то, что за свои 66 лет жизни он ни разу не был во Франции. Я также не был уверен, говорит ли он по-французски, хотя и ходили слухи, что он бегло говорит на французском языке XVIII столетия. Мне бы не хотелось считать его просто старым высохшим болваном. Совсем наоборот, Сэкидзава-сэнсэй на самом деле был отличным, веселым парнем, пил со всеми наравне и, когда хорошенько поддавал, срывался с места и отплясывал народные танцы, строя при этом уморительные рожи.
— Вы все неправы, — повторил он. — Я родился и вырос в Харбине… и хотя никогда не встречался с мисс Ри Коран, кое-что о ней знаю. Да, с виду казалось, что это мы, японцы, дергаем всех за ниточки в Маньчжурии, и большинство из нас наивно думали, что так оно и есть. Неудивительно, если вспомнить, как Квантунская армия куражилась перед всем миром, корча из себя полноправного хозяина этих мест. На самом же деле за всем этим стояли евреи, которые и дергали за веревочки. У них были деньги, у них были связи. Или вы не знали, что Авраам Кауфман, глава еврейской общины в Харбине, лично знал Виктора Сассуна, который в тридцатых владел половиной Шанхая и состоял в близкой дружбе с президентом Рузвельтом? Сассун, Кауфман, Рузвельт — все они были евреями и заботились об интересах только своего народа. Можно ли обвинить их в этом? Русские это знали. Китайцы знали. Вся Европа знала об этом! И только мы, японцы, ничего не знали, потому что мы — доверчивый островной народ, который понятия не имеет о том, как живет весь остальной мир, и потому не осознает, что он — нация марионеток.
Последовало недолгое молчание, каждый из нас обдумывал слова Сэкидзавы-сэнсэя. Бан-тян кивнул, а Нагасаки издал горлом звук, очевидно выражавший удивление. Все посмотрели на Вановена. Несомненно, у него была на это своя точка зрения. Но он уставился в свой стакан и не говорил ни слова. Окуни рассмеялся, отхлебнул из стакана саке, попросил одного из своих актеров передать ему гитару и затянул песню из популярного фильма про якудза. Мы подтянули, хлопая в ладоши. Затем Тора Сина попросили исполнить старую студенческую песню, после чего Нагасаки промурлыкал песенку Эдит Пиаф. Бан-тян спел гимн, под который японцы выходили на демонстрации в 1960-м, а потом свою любимую «Песню японской Красной армии». Слушая, как он пел своим рокочущим голосом о товарищах, в муках погибших за свободу и справедливость, я вдруг осознал его одиночество. Всегда окруженный людьми, Бан-тян казался ужасно одиноким в этом мире. Возможно, поэтому ему так хотелось его изменить.
6
Когда в темной камере ливанской тюрьмы я вспоминаю те солнечные дни, я испытываю нежные чувства к тому смущенному, озабоченному, заикающемуся юноше, каким я был тогда. И в то же время мне делается немного стыдно. Наверное, большинство людей чувствуют то же самое, вспоминая свои прежние «я», которые мы сбрасываем на жизненном пути, точно змеи — кожу. Иногда говорят, что запоминается только хорошее, а плохое забывается. Не знаю, как у других, но я с болезненной яркостью помню все свои ошибки, позорные оплошности, бестактные замечания, неумышленно причиненные обиды, узость моих взглядов на мир. Тогда я конечно же не разбирался в мире так хорошо, как мне это казалось. Я знал лишь крошечную его часть — город на севере страны, где родился, индустрию порнофильмов да театральный шатер Окуни. В ярком сиянии токийского неона я чувствовал себя маленьким и никому не нужным. Что изменится, если я внезапно умру?
Я спотыкался и барахтался как слепой, проводя все свободное от работы с Бан-тяном время в кинотеатрах. Моим любимым местом был Национальный киноцентр в Киобаши. Я отсмотрел ретроспективы фильмов Мидзогучи, Нарусэ и Куросавы. Проглотил все фильмы с Жаном Габеном. В темноте кинозалов я проживал сотни чужих жизней — лишь для того, чтобы вернуться домой и ощутить, что я все еще разбираюсь в своей собственной. Я смотрел возрожденные фильмы военного времени, драмы о героических японских матерях, самурайские притчи Тому Утиды, голливудские фильмы 1930-х, французские от Дювивье и Клузо и даже пару фильмов военного времени с Ри Коран, которые помню довольно смутно. Один, по-моему, назывался «Китайские ночи», а другой был о тайваньской девушке, которая влюбляется в местного парня, а он уходит служить в Японскую Императорскую армию.
