Жители деревни, одетые в такую же простую черную одежду, как и старуха, окружили Ямагути-сан. Всякий раз, говоря в ее микрофон, они становились очень торжественными. Нет Вьетконга здесь нет, настаивали они. Американцы? Да, иногда они встречают иностранных солдат. Худой человек в очках и с клочковатой бородой — возможно, учитель — произнес следующее:
— Иностранцы тысячу лет пытались завоевать нашу страну. Кхмеры, тайцы, китайцы, французы, американцы… Какая разница? В итоге они всегда уходят. Для нас это не имеет никакого значения. Это наша земля, земля наших предков. Мы останемся здесь. Они уйдут.
— Но ведь война — это так ужасно! — воскликнула Ямагути. Одна мысль о невинных людях, которые были убиты, о женщинах, детях…
Человек в очках пожал плечами, развернулся и ушел, даже не попрощавшись. Оператор Синто прервался, чтобы сменить пленку. Ямагути-сан дождалась, когда он приготовится, а затем взяла на руки мальчонку в дырявых штанах и сказала:
— Я молюсь за то, чтобы этот ребенок жил в мире.
Передача имела оглушительный успех. Хотя лично я был не очень ею доволен. Слишком много вопросов не задано. Но она была лучше, чем другие передачи подобного рода, и все благодаря Ямагути-сан. Конечно, она была профессиональной актрисой, которой известны все секреты ее ремесла — одежда и все такое. Но прежде всего она оставалась искренней. Ее чувства к людям, у которых она брала интервью, были настолько чисты и неподдельны, что ей просто отвечали взаимностью. Я даже умудрился вставить несколько политических замечаний об американском империализме. Мы использовали сильный документальный материал — кадры американских бомбежек Ханоя. В общем и целом, для дневной телепрограммы, развлекающей домохозяек, очень даже неплохо.
Не помню, кто первый предложил снять передачу о палестинцах. Лично мне казалось странным, что все говорят о Вьетнаме и не обращают внимания на борьбу народа Палестины. Примерно тогда же в моей жизни возник старый университетский приятель. Его звали Хаяси, и был он из тусовки, которая вертелась вокруг театра Окуни. Мы не встречались с тех пор, как он бросил учебу. До меня доходили слухи, что он стал «политическим». Я не особенно интересовался его жизнью, пока мы снова не встретились, совершенно случайно, как-то вечером в «Пепе Ле Моко».
Мы сидели там с Бан-тяном. Он, как всегда, разглагольствовал о политике, искусстве и жизни. Еще человека три-четыре сидели и пили в баре. Я никого из них не знал.
— Мисава, — сказал Бан-тян, уже прилично шатаясь на стуле, — когда ты уже совершишь что-нибудь большое?
Я запротестовал, сказал, что пишу сценарии для популярной телевизионной передачи. Как будто бы он не слышал обо мне! Бан-тян же просто повторил:
— Когда ты уже сделаешь что-нибудь большое? Если в ближайшее время ты не совершишь ничего большого, ты станешь старым, жирным… и кончишься до того, как сам это почувствуешь. На самом деле ты уже встал на этот путь — тратишь время на всякую чепуху. Если ты не сделал ничего стоящего до тридцати — это все равно что ты умер!
Для Бан-тяна очень типичный монолог. Возможно, ему не нравилось, что я больше на него не работаю, что сбежал от него. Я заметил, что на другом конце стойки что-то зашевелилось. Нетвердой походкой к нам шел человек с бутылкой в руке.
— Эй! — закричал он Бан-тяну. — Этот парень — мой старый друг!
Сначала я не узнал его. Длинные волосы, темные, как у якудза, очки…
— Какого черта! — завопил Бан-тян, когда бутылка разбилась об его голову.
Я уже собрался врезать парню, когда он повернулся ко мне.
— Привет, Сато! Не признал?
Хаяси. Я был в ярости и совершенно не представлял, что делать. Бан-тян лежал на полу, все лицо в крови. Я должен был уделать Хаяси прямо там. Но дрался я всегда плохо. Поэтому просто сказал, заикаясь, что мы должны отвезти Бан-тяна в больницу. Мидзогути, надо отдать ему должное, сразу взялся за дело, вынес Бан-тяна из бара, сунул в такси и отвез в ближайшую больницу, где его быстренько заштопали. Я чувствовал себя ничтожеством, в какой-то степени даже предателем. Мою репутацию спасло только великодушие Бан-тяна. Уже час спустя мы снова сидели в «Пепе Ле Моко» и пили виски из заказанной им бутылки.
— Преданность старому товарищу должна быть вознаграждена, — заявил Бан-тян, поднимая свой стакан за Хаяси.
Хаяси любил выпивать в корейских барах Асакусы. Сам он, насколько мне было известно, корейцем не был, но ощущал себя с корейцами очень уютно. Пока мы пили густое, молочного цвета нефильтрованное саке, которое корейцам очень нравилось, он рассказал мне, что присоединился к инициативной группе, борющейся против притеснения корейцев полицией.
— Дискриминация корейцев, — сказал он, — лежит в основе нашей прогнившей и деспотичной императорской системы.
Как выяснилось позже, императорская система была у Хаяси одной из любимых тем для разглагольствований.
— Если мы не уничтожим императорскую систему, — продолжал он, — наша страна никогда не станет свободной.
Я согласно кивнул, уставившись на его темные очки. Я не испытывал чувства возмущения из-за положения корейцев или происков императорской системы, я кивал, чтобы подбодрить Хаяси, без особого желания помочь ему оседлать своего конька. Хаяси допил и пожал руку бармену-корейцу. Тот снисходительно улыбнулся и налил нам еще по одной. Хаяси заверил его, что революция точно наступит.
— Знаешь, — сказал он, после того как мы уселись на скамейке в парке рядом с храмом богини Каннон, — я говорю об императорской системе в нашей стране, но проблема на самом деле гораздо шире.
Изо рта у него несло чесноком от кимчи, которое мы только что ели в корейском баре. Несколько бомжей готовили себе ночлег на скамейках за нами. Издалека доносился шум машин, ехавших по мосту Адзума. Один из бомжей уже храпел. Мигающий уличный фонарь отражался в темных очках Хаяси.
— Мы тоже являемся частью дискриминируемого меньшинства, — сказал он.
— Мы? — удивился я.
— Подумай об этом вот с какой точки зрения, — продолжил он. — Угнетение — это вроде концентрических кругов. Корейцы — под гнетом нашей системы, а все азиаты, африканцы, латиноамериканцы и арабы угнетены американскими капиталистами. Наше правительство — раб американского империализма. Вот почему недостаточно совершить революцию только в Японии. Мы должны мыслить интернационально. Надо уничтожить американскую систему, и революция должна быть глобальной. Мы должны встать плечом к плечу в вооруженной борьбе угнетенных людей во всем мире.
Хаяси понизил голос, придвинулся ближе и еще сильнее задышал чесноком мне в лицо.
— Сато, — сказал он, — хотя мы и не были близко знакомы в студенчестве, я всегда знал: ты человек серьезный. Ты должен присоединиться к нашей борьбе. Почему бы тебе не прийти на наше собрание через неделю?
Вооруженная борьба. Все люди мира. Это опьяняло. Я спросил, к какой группе он принадлежит. Он оглянулся вокруг проверить, не скрываются ли шпионы в зарослях парка Асакуса. Но вокруг не было никого, кроме спящих бомжей, окруженных пустыми бутылками и битым стеклом, мерцающим в неоновом свете, как бриллианты.
