И когда мы, расслабившись в его номере, потягивали «Сан-тори виски», закусывали рисовыми крекерами (даже не ожидал, что по ним соскучусь) и сплетничали о старых друзьях, даже я испытал прилив ностальгии по миру, который оставил. В мрачной дешевой гостинице Западного Бейрута, в клубах сизого дыма от сигарет «Севен Старз», купленных в дьюти-фри, словно бы ожила частичка Токио.
Окуни, даром что впервые на Ближнем Востоке, не изъявил никакого желания осмотреть наш великолепный город. К Бейруту он отнесся с полным безразличием. Я предложил устроить ему экскурсию, но он сказал: «Если бы Теннесси Уильямс приехал в Токио, думаешь, он ходил бы на экскурсии?» Сравнение показалось мне притянутым за уши, но переубедить его не удалось. Когда не приходилось пить с актерами, он запирался в своей комнате и работал над новой пьесой. Жизнь Окуни все еще происходила в его голове, подумал я, и не без оттенка зависти к человеку, который умел быть таким замкнутым. Я всегда восхищался его концентрацией — тем, как он погружался в работу с актерами на репетициях, беззвучно проговаривая каждое слово из им же написанных реплик, неотрывно следя за сценой. Хотел бы я знать, смогу ли я позволить себе когда-нибудь подобное погружение. Поездка на юг в арендованном автобусе по самому ошеломляющему в мире ландшафту также оставила его равнодушным. На пышные зеленые виноградники и холмы цвета охры он даже не глянул. Только Нагасаки время от времени выглядывал из окна. Окуни же, Ё и все остальные говорили о пьесе и повторяли свои роли на арабском, отчего Халид, наш водитель, хохотал во все горло. После импровизированной репетиции в автобусе Окуни настроил свою гитару и запел песни из своих старых пьес, и все остальные ему подпевали. Точно так же мы могли бы ехать из Осаки в Фукуоку.
И все-таки от внимания Окуни не ускользало почти ничего. Он наблюдал за всем очень внимательно, притворяясь, что не смотрит, и то, что он видел, обычно отличалось от того, что видели другие. Например, общественные туалеты представляли для него отдельный интерес. Как только мы приехали в лагерь, он подошел ко мне, чтобы прокомментировать, визгливо посмеиваясь, интересные различия между арабским и японским дерьмом. «Наши какашки, — отметил он, — маленькие и твердые, а у них говно мягче, но объемней. Как ты думаешь, мы внутри отличаемся? Или это просто из-за еды, которую мы едим?» Я честно ему ответил, что никогда об этом не думал. Он ушел, неудовлетворенный ответом, нюхая свой палец; этот вопрос, совершенно очевидно, занимал его не на шутку.
Он захотел пострелять из «Калашникова». Палестинцы, потешаясь над Окуни, с удовольствием повели его на стрельбище. Он радовался, как ребенок новой игрушке. Я предупредил его, чтобы он не обжег пальцы о ствол и был осторожнее с отдачей. «Превосходно! — закричал он Ё, прицелившись в мишень со звездой Давида. — Фантастика! Как ты думаешь, мы сможем незаметно провезти один через Ханэду?
[74]
Бан-тяну это страшно понравится! Как думаешь, Ё?» — «Не будь смешным», — ответила она. Он надул губы, как ребенок, у которого забрали новую игрушку.
Между тем на заброшенной спортивной площадке устроили сцену. Сотни широко раскрытых, голодных глаз ребятишек в лохмотьях следили за каждым движением, с которым поднимался желтый шатер. Старики также отслеживали происходящее; они выглядели усталыми и явно не понимали, что происходит. Рядом стояло небольшое бетонное здание, каким-то образом пережившее налеты израильтян; актеры его использовали как гримерку. Начать мы должны были в четыре, поскольку выступать ближе к ночи было бы очень опасно: свет мог привлечь внимание врага. А кроме того, в лагере был дефицит электроэнергии — свет регулярно отключали, — что создавало массу неудобств.
Легкий вечерний ветерок остудил дневную жару — и представление началось. Шатер заполнили люди всех возрастов люди, которые с рождения не видели пьес вообще, не говоря уже о пьесах японских. Казалось, им нравится игра света и музыка. Какие-то слова они вроде бы понимали, а если даже и нет, актеры переигрывали так нещадно, что все равно заставляли зрителей смеяться. Палестинцы смеялись чаще и громче, чем когда-либо смеялась японская публика, как будто эти арабы так изголодались по смеху, что их природная веселость рвалась наружу, как река через разрушенную плотину.
От оригинальной «Истории Ри Коран» мало что осталось, пьесу изменили до неузнаваемости. В палестинском лагере для беженцев — вместо Асакусы — Ри Коран пыталась найти ключ, которым она смогла бы «отпереть» свою амнезию. Злодей кукловод Амакасу, которого играл Сина Тора, носил на глазу повязку Моше Даяна, а на груди его красовалась звезда Давида. Когда злодея кукловода свергли и актеры запели гимн палестинских партизан, Ри стояла в центре, одетая в форму палестинских коммандос, и потрясала автоматом.
Все шло хорошо, пока не дошли до середины последнего акта. Никто из тех, кто тогда был там, не забудет этого до конца жизни. Сам Окуни никогда не сумел бы произвести более драматического эффекта, даже если бы старался специально. Сцена погрузилась во тьму. Под звуки израильского гимна загорелся одинокий голубоватый луч софита; Тора Сина в роли Моше Даяна вышел на сцену, держа Ри на веревочке, как куклу: в лагере появился заклятый враг. Дети завопили и начали забрасывать бедного Сину гравием и камнями. Ё в роли Ри делала все возможное, чтобы оставаться спокойной, но я заметил панику в ее глазах. Сина увертывался, но строил зрителям злобные рожи, заводя их еще больше. У края сцены стоял Абу Вахид и, размахивая своими громадными руками, пытался утихомирить зрителей, уверяя их, что это всего лишь пьеса. Но толпа была слишком возбуждена, чтобы обращать внимание на подобные тонкости. Они были готовы линчевать еврейского злодея со звездой Давида. И тут Окуни показал себя гением импровизации. Стоя за Синой — в роли одного из его приспешников, — он приказал актерам скрыться за декорациями. Сцена еще раз погрузилась во мрак, на сцене вновь появилась Ё в форме палестинских коммандос, держа ненавистную звезду в одной руке и «Калашников» — в другой, и все актеры запели палестинский гимн.
Это был почерк настоящего мастера. Все мужчины, женщины и дети в шатре начали подпевать, некоторые рыдали. Несколько молодых парней начали стрелять вверх из автоматов. Я тоже выучил эту песню, еще во время моих тренировок, и услышал, как сам выкрикиваю слова:
Вой штормов, треск автоматов — это ты,
Наша родина в крови мучеников,
Палестина, о моя Палестина,
Земля отмщения,
Земля сопротивления…
По лицу Абу Вахида текли слезы. Я никогда не испытывал ничего подобного: театр наконец-то прорвался в настоящую жизнь. Ямагути-сан это бы наверняка оценила. Я заснял все на пленку, но она исчезла во время бомбежки. Большинство палестинцев, бывших с нами в тот вечер, теперь мертвы.
12
Хорошие новости обычно приходят, когда их не ждешь. Наверное, мне следовало догадаться, что происходит нечто особенное, когда Ханако провела со мной целую ночь, ни на минуту не сомкнув глаз. Она всегда была женщиной страстной, но в эту ночь просто не могла остановиться. Просто какой-то демон любви. Я совершенно выдохся, а она хотела еще и еще. Когда я спросил, что за бес в нее вселился и не выпила ли она какого-нибудь любовного зелья, эта бестия обвила меня ногами и прошептала, что любит меня, что она моя, только моя. А когда я заикнулся про Абу Вахида, приложила мне палец к губам и шепнула: «Ш-ш-ш!»
