Я знал, что мы совершенно точно погибнем, но смерть не казалась мне чем-то реальным, даже когда мы приземлились и вышли во вражеском аэропорту, откуда для нас выхода уже не было. Даже в момент наивысшей опасности я не мог представить себе свою смерть. Я как будто снимал кино, в котором сам же участвовал — и в то же время смотрел его со стороны. Интересно, не так же ли чувствовали себя наши летчики-камикадзе? Они были так молоды, когда умирали. О чем они думали, когда выпивали прощальную чашку саке со своими товарищами? Наверное, о том же, что и я, или о чем-то похожем. А может, и ни о чем, кроме поставленной задачи. Будущее — пустота. Рассказывают, что хозяйка знаменитого бара рядом с базой летчиков-камикадзе обычно спала с молодыми парнями в их последнюю ночь. Я даже слышал, что эту последнюю услугу оказывали летчикам их собственные матери. А Ханако сделала это для меня в Париже, в номере гостиницы рядом с аэропортом. Помню, мне в голову пришла мысль о том, что я никогда этого не забуду, а потом я внезапно понял: забуду, ведь моей памяти уже не будет, и вспоминать будет нечего. Я просто исчезну. Мое время истечет. Аннулируется. А другие будут вспоминать меня, того, кто помог осветить путь к свободе. И пока они будут помнить меня, что-то от меня еще будет живо.
Все произошло так быстро, что от всей бойни в моей памяти остались только смазанные кадры. Бан-тян однажды сказал мне: когда наступит момент, не думай, просто действуй. Не помню, кто первый открыл огонь. Наверное, Окудайра. А может быть, я. Грохот стоял оглушительный. Я видел, как повсюду падали люди. Меня охватило возбуждение такой силы, что и словами не передать. Люди сравнивают возбуждение от схватки с сексом, но это не совсем то. Это куда интенсивней, гораздо лучше, чем секс. В эти моменты абсолютной власти ты полностью избавляешься от страха. Словно теряешь себя и сливаешься со Вселенной. Может быть, это похоже на смерть. Впрочем, не знаю, поскольку не умирал.
Я не видел, как погиб Ясуда, помню лишь, как он кричал, что у него кончаются патроны. Он погиб смертью солдата перед лицом врага. Окудайра — и я опять же этого не видел — выбежал из здания на взлетную полосу и успел пристрелить нескольких врагов, прилетевших рейсом «Эль Аль», прежде чем пасть смертью храбрых, прижав к груди гранату и выдернув чеку. Он был самым храбрым из нас. Я не знаю, был ли я храбрым. Часто думаю — смог бы я пройти последнее испытание? Это мучило меня потом несколько лет — страх, что я мог его не пройти. Смог бы я взорвать себя, вместо того чтобы сдаться? Смог бы броситься в самоубийственную атаку? А если бы я увидел, что вооруженные люди хотят изнасиловать Ханако, но не замечают меня? Что бы я сделал: спрятался, улизнул — или все же рискнул быть растерзанным в клочья?
Как бы то ни было, я попался в руки врага. Когда сражение закончилось, мы убили двадцать шесть человек.
[77]
Я сожалею только о том, что не все они были евреями. Несколько паломников-христиан попали под перекрестный огонь. На войне, как ни прискорбно, невиновные страдают вместе с виновными. Такие дела. Мы можем жалеть об этом, но это ничего не изменит. В тюрьме сионисты делали все возможное, чтобы расколоть меня. Я не буду это описывать, могу лишь сказать, что очень часто я был близок к сумасшествию. Три дня и три ночи они держали меня привязанным к стулу в темной комнате, глушили чудовищным шумом, трясли так, что казалось, будто моя голова вот-вот оторвется. Ставили голым в бочку с ледяной водой, а затем помещали в камеру-холодильник. Приковывали кандалами к стене и обдували ледяным воздухом. Принуждали сидеть, согнувшись, на цыпочках, в «позе лягушки», а когда я вырубался, тут же приводили в чувство ледяной водой. Заставляли слизывать мои собственные испражнения, если я блевал или ходил под себя. Я потерял чувство времени. Сон был редким, всегда коротким и кошмарным. Иногда я не понимал, сплю я или нет; почти все время оставался в бреду. В этих кошмарах я видел Ханако, которую насиловал громадный араб, пока я был привязан к стулу. Она вопила от грязного удовольствия, беспомощная игрушка в его огромных волосатых ручищах. Я пытался освободиться от державших меня веревок, но не мог пошевелиться. Ханако, повернувшись ко мне, смеялась над моим бессилием, но это уже была не Ханако. Это была Ямагути-сан, чей смех все еще стоит у меня в ушах, когда я просыпаюсь, покрытый потом, в холодной вонючей камере.
Я был близок к смерти, но не сломался. В самые страшные минуты я чувствовал, что все еще держусь за какую-то часть себя, достаточно сильную, чтобы выжить. Не хочу показаться сентиментальным, но в голове моей часто всплывал образ Ямагути-сан — снова и снова, как на повторяющейся кинопленке, — который был прямо противоположен сатанинскому образу из моих кошмаров и который говорил мне, что я исправляю ошибки ее поколения. Что мое сопротивление — способ вернуть доброе имя японскому народу. Она гордилась мной. Она — мой ангел-хранитель. У нас, современных японцев, больше не осталось богов. Мы не древние греки, и не верим в божественное вмешательство. И все же она всегда приходила, когда я нуждался в ней больше всего. Ее дух, без сомнения, спас мне жизнь.
13
Японская пресса окрестила нас террористами. Но в арабском мире к нам относились совсем не так. В Бейруте, Дамаске, Аммане, в любом другом арабском городе мы — Окудайра, Ясуда и я — стали легендой. Я единственный удостоился чести стать легендой еще при жизни. Все знали нас как «японских победителей Лидды». Арабских детей называли именами наших мучеников, Окудайры и Ясуды. Гордые родители просили меня благословить невинные души бесчисленных окудайр юсуфов и ясуд аль-афгани.
Меня освободили в обмен на израильского солдата. Почти сразу же мне, еще слабому и оглушенному столь внезапными переменами в судьбе, устроили тур по Ближнему Востоку. Я помню, как «Битлз» приехали в Японию в 1966-м. Примерно так же я себя чувствовал, когда приземлялся в Дамаске, Аммане или Бейруте. Совершенно незнакомые люди подходили ко мне на улице и благодарили меня за то, что мы сделали. И уходили домой счастливыми, лишь на секунду заглянув мне в глаза или дотронувшись до моего рукава. Конечно же я гордился тем, что мы совершили. Мы одержали первую настоящую победу в вооруженной борьбе за свободу Палестины. Но в то же время мне было неуютно, даже стыдно от всего этого низкопоклонства. Ко мне относились так, будто я божество. Словно я больше не был обыкновенным человеком. И кроме того, подобно первым людям, ступившим на Луну, я стоял перед выбором: что я должен был сделать, чтобы закрепить наше завоевание? К пропагандистским фильмам уже не вернуться — я теперь слишком знаменит. Да, НФОП будет поддерживать меня всю оставшуюся жизнь. Но чем бы я мог заняться? Мне ведь снова хотелось жить…
Там, в сионистском аду, я старался не думать часто о Ханако — слишком много боли эти мысли мне доставляли. Картины из прошлого, как и мысли о будущем, сводили меня с ума. Поэтому каждую очередную минуту приходилось воспринимать только в настоящем времени. Но я конечно же думал о ней. Как я мог не думать? Только почему-то всегда в прошедшем времени. Я не мог позволить себе строить иллюзий о будущем. Ибо в будущем мы расходились в разные стороны, сами того не желая. Она становилась для меня скорее зыбкой тенью из прошлого, нежели живым человеком в настоящем. Позже, снова встретив ее в Бейруте, я ощутил, что между нами будто выросла невидимая стена. Слишком много всего произошло. Я не мог поделиться с ней тем, что пережил. Она бы не поняла. И пожалуй, самым болезненным было то, что она относилась ко мне как к общественному деятелю и герою. Она захотела, чтобы я рассказал, как там было, на линии фронта в Лидде. Я ответил, что не могу точно вспомнить, на что это было похоже. Все произошло слишком быстро. Я попытался передать ей то ощущение силы, которое почувствовал. Это ее смутило. По идее, так быть не должно. Она спросила меня, имею ли я в виду силу палестинского народа. Я сказал, что я вообще-то японец. Да, сказала она, но именно Палестина дала мне эту силу. Я ответил, что все не совсем не так. Я не хотел заканчивать разговор таким образом, но стало ясно: мы не могли продолжить с того места, на котором остановились, когда были любовниками. Да если бы и смогли, у нас ничего бы не вышло. Ведь теперь она была с Джорджем Джабарой. А он своими любовницами не делился ни с кем.
