И в этот самый пресловутый день рождения маленького мерзавца, которого моя подруга вернула домой, потому что «унегожеденьрождения!» (хотя наберись она силы воли и забудь про этот его день рождения – было бы только на пользу), в честь этого не так чтобы вселенского масштаба события в доме Петра Ивановича – её отца – накрывается стол эге-гей-бля масштабов. В доме Лены – ремонт. И подростковый день рождения можно было бы вообще спустить на тормозах в честь ремонта, если откровенно. Какие, к чертям, дни рождения во время войн и ремонтов?! Честно говоря, иногда кажется, что день рождения любого маленького человека – прекрасного ли, мерзавца ли – это просто ещё один повод взрослым собраться за столом и выпить на законных основаниях. Как будто взрослые люди, паче чаяния им того до смерти охота, не могут собираться, когда им заблагорассудится, и упиваться до бессознательного состояния. Казалось бы – при чём здесь дети? Дети и их дни рождения? Или дни рождения отвратительных подростков?
Вступление к истории о сорокалетнем коньяке несколько затянулось, согласна. Но я вообще люблю поразглагольствовать. Особенно – сама с собой. Особенно в том случае, если я никуда не тороплюсь, а наоборот – стараюсь прийти как можно позже. Чтобы не попасть туда, куда я попадать ни в коем случае не хочу. Но дружеский долг и прочая вынудят меня таки прийти к столу. Хотя я знаю назубок, как те вариации до-мажор Моцарта, до нотки, до оттенка, до выдержанности долей и легато-стаккато, крещендо-пианиссимо, как развивается этот «детский утренник». И все ему подобные. Плюс-минус. Это из семи лишь нот – можно творить вселенные. А из так называемого многообразия людей – как правило выходит одна и та же простенькая пьеска для раздолбанного механического пианино. Или ещё хуже нынче: электронного. Выставляй аккорды, нажимай кнопки. Иди заваривать кофе.
Поэтому лично я, пока они там празднуют день рождения «несчастного мальчика» – жутко расхлябанной и недоброй скотины, – иду вдоль побережья вместе с верной флягой текилы и распеваю про себя прецизионно поставленным голосом Дмитрия Хворостовского: «Я люблю тебя, жизнь, что само по себе и не ново!» Ну и каватину Фигаро из «Севильского цирюльника». Тоже, разумеется, про себя. Каватину Фигаро я вслух вообще не потяну. Распеваю и уговариваю себя про себя – про себя вообще можно одномоментно делать огромное множество вещей – мол, Фигаро не ссы! Фигаро, не джи! Ну, появишься где-то около полуночи. Совсем не появиться всё-таки вроде как неудобно. Да-да, я – человек. И ничто человеческое мне не чуждо, как бы не гордо это ни звучало. Появишься где-то около полуночи. Тихонечко откроешь Ленкины ворота своими ключами. В «тихонечко» нет никакого смысла, но ты откроешь дверь своими ключами очень тихонечко. Тебе навстречу вынесется жизнерадостный мопс. Это самый прекрасный чело… Самое прекрасное, самое доброе, самое беззаветное и наивное существо, проживающее в доме подруги. Вот уж кто любит твою подругу безусловно. В горе и в радости. В плохом настроении, и в хорошем. Вот кто готов ждать её в дождь и в стужу. Вот уж кто никогда не обидится ни на заслуженное, ни на незаслуженное наказание. Навстречу вынесется прекрасный мопс и начнёт вилять толстой попой. Тут надо будет проследить, чтобы самый замечательный мопс на свете не вынесся дальше – за ворота. Потому что он и так-то безалаберный. А уж взбудораженный массовым сборищем – он будет совсем без руля и ветрил. И с несварением желудка. Лишь бы не отравился. Потому что у этого мопса один-единственный недостаток: он страшный обжора. Но это даже недостатком не считается. Потому что уж такова она, мопсов, подвидовая особенность. А пьяные люди будут охотно пихать всё, что под руку подвернётся, в неустанные челюсти этой чудесной замшевой животинки. Итак: отловить мопса, чтобы он не вылетел за ворота, на дорогу. У Петра Ивановича овчарка уже как-то раз вылетела. Операционная, все дела. Теперь прекрасная собака больна. Потому что пьяные люди, собираясь вместе, невнимательны и безответственны. Люди-то и трезвые, и поодиночке – не всегда внимательны и ответственны. А уж когда собираются вместе с целью распития спиртных напитков «по поводу» – то вообще ой!
Отловить мопса. Закрыть за собой калитку.
Справа, под навесом, за дворовым столом, будет храпеть Серёжа Берёза. Он – замечательный молодой человек. Да-да, всё ещё молодой. Ему всего сорок. Он очень добрый. Заботливый муж и любящий отец. Или наоборот. Не помню, как там правильно. В отношении Серёжи Берёзы обе версии правомерны. Он любит свою жену и заботится о ней. Он любит своих дочерей и заботится о них. С моей подругой Ленкой и её братом Ваней Серёжа дружит со школы. Как я с моей Танькой. С той только разницей, что их дружба все эти годы не прерывалась. Серёжа, Ленка и Ваня уже скорее родня, чем друзья. Потому что друзей связывает нечто большее, чем совместные пьянки и взаимные обязательства. Это как раз родню связывают пьянки и обязательства. И разборки. Но разборки с Серёжей – дело бесперспективное. Потому что он очень добрый. И о-о-очень толстый. Просто жирдяй. Хотя совсем не мопс, а очень даже человек – и способен контролировать количество употребляемой прямо в себя пищи. Ему-то никто в пасть куски не суёт. И в воровстве со стола, в отличие от мопса, Серёжа не был замечен.
Я искренне люблю Серёжку Берёзу. Он мне всегда нравился. Разумеется, не как мужчина – я другой фасон предпочитаю. А как человек. Хотя некоторые из моих многочисленных друзей… Или, чёрт возьми, уже родни?.. Некоторые из моих многочисленных тутошних колбасно-бумажных людей считают, что он мне нравился как мужчина. Как будто мужчина не может нравиться – как человек! Особенно учитывая то обстоятельство, что с мужчинами у меня проблем никогда не было. А вот с человеками… Я даже – был такой период, – как тот Диоген, днём с фонарём именно человека искала. И вовсе не для того, чтобы создать с ним ту смешную ячейку, к созданию которой все колбасно-бумажные дамочки стремятся всеми фибрами своих душенек.
Я искренне люблю Серёжу Берёзу, потому поздороваюсь с ним, и скажу, что по нему соскучилась. Он не ответит, потому что спит. И даже храпит. С таким-то весом только присядь – и ага. Потому что синдром нижней полой вены. А Серёжа Берёза к полуночи вкачает в себя такое количество еды и спиртного, что глубокий сон в любом положении – без вариантов. Серёжа жизнерадостно всхрапнёт на моё приветствие и ничего не ответит. Только живот колыхнётся давно отдельно живущим от Серёжи организмом-паразитом.
Я отпущу на волю хрюкающего, эйфоричного, обожратого мопса. Мне навстречу выйдет Лена, сияя глазами. Блеск её глаз после какой-то из порций спиртного уже несколько стеклянный. Но это неважно. Потому что она не спит. И рада меня видеть. Она всегда рада меня видеть, чтобы ей там ни нашёптывали в уши. Нас с ней многое связывает. И наши недолгие размолвки, связанные с моей потребностью нести правду и с её неспособностью эту правду воспринять, лишь утверждают нашу с ней какую-то воистину экзистенциальную взаимосвязь.
Из-за Лены выскочит Аркан. И накинется на меня с объятиями и попытками облобызаться взасос. Когда Аркан напивается – ему всё равно, с кем целоваться взасос. Может, подсунуть Аркану мопса? Но я слишком люблю собак. Потому мопс отпущен на волю (оглянуться, не открыл ли кто ворота). Аркан как-то вырывал мне зуб. И не раз анестезировал мою ротовую полость. У него лёгкая рука. Я оставалась довольна его манипуляциями с моими зубами и моими слизистыми. Я не очень понимаю, как можно накидываться с поцелуями взасос на человека, в пасти которого ты орудовал иглами и щипцами, но Аркан непременно накинется. Из-за Аркана выскользнет его тихая жена Оксана. И начнёт умоляюще-привычно волынить про «Аркаша, пишлы до дому!» Тихо и умоляюще – потому что у Аркана в отношении Оксаны рука тяжёлая. Они давно муж и жена. У них двое детей: девочка и мальчик. Отличники, умницы, послушные детки, мамина и папина радость и гордость. Дом – полная чаша. И тяжёлая рука Аркана в придачу. А Оксане «некуда деваться». Любимая женская отмазка. Когда женщине деваться никуда и не хочется. Как-то давным-давно, когда все мы были моложе, а некоторые из нас – легче на подъём тяжёлой руки, – я спросила Оксану, читала ли она «Кукольный дом» Ибсена? И знает ли она, кто такая Нора? Оксана не знала. Оксана говорит по-малороссийски (не путать с «по-украински»), а Ибсен – он писал по-английски. Тому, что её дети отлично говорят и пишут и по-русски, и по-украински, и по-английски, – Оксана радуется и гордится. И вообще: у неё есть муж, дом, работа и дети-отличники. А тихо, умоляюще поныть, когда муж кидается на всех подряд с засосом наперевес, Оксане не сложно. В привычку вошло. В характер. В судьбу. Сейчас Оксана, кстати, знает, кто такая Нора. Точнее – откуда. Нора – это «из Гоцмана».
