После этого папа уже не читал мне рассказы на ночь. Их читала мама. Поскольку мама днём очень уставала на работе и дома, то, чтобы не читать мне на ночь самой, она быстренько научила меня читать и стала покупать мне книги. Несколько раз я читала себе книги вслух – и как-то очень быстро научилась читать про себя. Не в том смысле, что в каждой книге я читала про себя. Хотя, если подумать… Да, пожалуй. В каждой книге я читала и про себя. Но «читать про себя» – это вовсе не синоним тому, что называется «читать “про себя”». «Читать про себя» – это понимать, принимать, путешествовать, радоваться и даже умирать вместе с книгой. А «читать “про себя”» – это просто читать незаметно для других.
Мама всегда всё делала очень быстро и легко. Так быстро и легко, что другие этого даже не замечали. Другие – это, например, папа. Потому что когда мне исполнилось четыре, папа решил научить меня читать. Он подошёл к этому основательно – папа ко всему и всегда подходил основательно. Папа купил несколько огромных плакатов с азбукой. Вырезал из разноцветного бархатного картона большие и маленькие буквы. Прописные и строчные, как это называется. Накупил всяких глупых книжек для малышей, с глупыми стишками. Например: «Важный дятел занят делом – ремонтирует дупло. Дом построит он умело – будет в домике тепло». Эта жуткая безвкусная рифмованная чепуха призвана была научить меня букве «Д». Или вот: «Мишка косолапый по лесу идёт. Шишки собирает, песенку поёт». Это было про букву «Ш».
Папа целый месяц основательно подходил к тому, чтобы подступиться, наконец, к обучению меня чтению. Я за папу очень волновалась. Мне казалось, что его надо бы показать психиатру. И даже втихаря подбрасывала ему в чай свой глюконат кальция. Я так и не выяснила, чем мел может помочь голове, с которой что-то не в порядке, но психиатру виднее. Возможно, психиатр пришёл к этому эмпирически. В любом случае – немного мела ни одному папе не повредит.
И вот он настал, тот торжественный вечер, когда папа начал учить меня читать. Папа пришёл с работы, поужинал. После чего прикрепил на свой кульман плакаты-азбуки, разложил бархатные буквы на нашем большом раскладном столе – на том же самом, где мама вдохновенно творила вселенные салатов из её любимых овощей, – достал свои «тайные» дурацкие книжки со стишками для глупых деток (как будто я давным-давно не выяснила, где они лежат, ха-ха!) – и туда же, до кучи. И со слишком таинственным видом старого фокусника, как-то крайне ненатурально-восторженно спросил меня:
– Ты хочешь научиться самому важному в жизни?!
Судя по всему, мел папиной голове не помог. Но не расстраивать же человека! Особенно если этот человек – твой родной папа. Тем более – если у твоего родного папы не всё в порядке с головой. Ну и, кроме того, я надеялась, что вдруг папа действительно хочет меня научить самому важному в жизни, а плакаты-буквы-книжки – это только для отвода глаз? Поэтому я ответила:
– Конечно, хочу!
– Тогда сейчас мы с тобой будем учиться читать! – экстатически воскликнул папа. И, будь у него в руках цилиндр с кроликом, он, ей-ей, выдернул бы оттуда бедное животное за уши. – Это буква «А»! – без паузы продолжил папа, выдернув из картонной бархатной кучи именно что букву «А». Ну, хоть какие-то признаки нормальности за папой сохранились. – Вот она! – ткнул он карандашом в плакат на кульмане. – И вот она! – раскрыл папа книжечку для вспомогательных деток на букве «А». – Запомнила? Повтори!
– Это буква «А», – немного скучно сказала я человеку, всего лишь год назад читавшему мне «Рассказ собаки». И подумала про себя: «Это я умнею, или взрослые стремительно глупеют?»
– Выбери отсюда букву «А»! – папа смешал бархатные буквы. Я покорно покопалась в ворсистой куче картона и извлекла оттуда букву «А».
Спасение пришло не скоро. На букве «О». Мама вернулась с дежурства по своей школе-интернату. Папа специально выбрал такое время – когда мама дежурит – чтобы никто не отвлекал его от обучения меня чтению.
– Что ты делаешь?! – мама удивлённо уставилась на творящийся в кухне азбучный бардак.
– Я учу её читать! – гордо ответил папа. – Она очень талантливая, просто гений – всё схватывает на лету! Смотри! – папа сунул мне в руки изрядно надоевшую мне за вечер книжицу со страшными картинками и бездарными стишками.
Я подмигнула маме незаметно от папы и состроила одну из любимых маминых рожиц, которую она называла: «Маленькая старушка». И покорно прочитала какой-то беспредел на букву «О».
И мама начала смеяться. Она даже не жаловалась, что устала на работе. Не сетовала на беспорядок. Не говорила папе, что он бы мог хоть раз в жизни разогреть ей ужин. Мама просто смеялась. Весело и долго.
Не понимаю, почему мама постоянно сетует на то, что у нас маленькая квартира. Я всегда считала, что квартира у нас не просто большая, а прям-таки огромная! Иначе как объяснить тот факт, что папа не заметил, что я давно уже умею читать, а мама не отследила папиных основательных приготовлений к обучению меня чтению.
Когда мне было пять – льва в туалете не стало. Его закрасили. Делали ремонт – и закрасили льва на полу в туалете. Много ещё всего закрасили – джунгли, моря, океаны, Африку. Корабль, на котором можно было до них добраться. И журавлиную стаю. Но льва было жальче всего. Потому что во время моих многочисленных охот на него мы сдружились. Лев был людоедом. Очень добрым львом-людоедом. Каждый раз, когда я на него охотилась, он жизнерадостно приветствовал меня, виляя облезлым плюшевым хвостом: «Привет, страшный-страшный зверь Ромашка!» И потом катал меня по джунглям на своей широкой шерстяной тёплой спине, рассказывая, кого он съел сегодня. Например, противного мальчишку с той стороны дороги, который смеялся над маленькой девочкой с заячьей губой. Или уборщицу из дворовой «Кулинарии», которая пнула ногой собаку.
Я долго плакала. Самого доброго на свете льва-людоеда убили краской.
Но слава богу, руки у папы росли не из того места, и он очень плохо сделал ремонт. Так говорила мама. А я знала, что на самом деле мой очень добрый лев-людоед просто страшно живучий! Да, краска его сильно ранила. Но он отполз поглубже в джунгли и там зализал все свои раны. Иные зажили как следует. На месте прочих – образовались безобразные шрамы. Которые, впрочем, его ни разу не испортили. Потому что безобразные шрамы украшают очень добрых львов-людоедов.
Мама сказала папе, что отшелушённое пятно надо затереть наждачкой и закрасить. Поэтому ночью я прокралась в туалет – сторожить доброго льва-людоеда от злой наждачки. И так сосредоточенно сторожила, что уснула прямо на спине своего друга.
Мама решила, что я ночью просто сходила в туалет. Спросонья. Да так до кровати и не дошла. А про наждачку и закрасить очень быстро все забыли. Хотя я была готова ради спасения моего друга пойти на крайние меры – рассказать взрослым правду. Что мне, ещё килограмм глюконата кальция повредит? Тем более что психиатр, к которому мама меня теперь водила регулярно, сказал ей, что с моими безобидными фантазиями лучше соглашаться. Фантазия про друга-людоеда – она же безобидная, правда?
