– Я молюсь Тебе по-настоящему, – шепнула я радостно.
Он наклонил голову.
Я вдохнула пахнущий елеем, нагаром и ладаном теплый, сладкий воздух.
Он шагнул ближе.
Я видела, как под грубой холстиной степного, пустынного плаща бьется сердце Его. Приблизила голову. Склонила лицо. Почуяла запах, такой тонкий, нежнейший, пьяный, радостный. Как от цветка в заречных лугах.
Ветер трепал холщовый плащ. Откуда в храме ветер? А, все равно.
Он здесь. И я перед Ним.
Я ниже наклонила голову, лицо мое приблизилось к Его груди, и губы мои коснулись Его сердца – там, где билась, зимним заиндевелым крылом голубя, зернистая, льняная, серая ткань.
И я почувствовала ожог на волосах, на затылке.
Это затылка моего коснулись Его горячие губы.
…глаза снова стали видеть.
…оглянулась.
…смотрела, смотрела на меня во все глаза закутанная в черный платок старуха-прихожанка: с кем я говорю, с Невидимым?
А хор в церкви взлетел звуками к куполу, воспел, взыграл весь, неистово, мощно и светло, опьяняюще, и я стояла, как пьяная, пьяная от любви, безумная, и слушала это, ликующее:
– Хвалите имя Господне, хвалите, раби Господа, аллилуия!
Голос отца Максима прорезал солнечный хор:
– Слава Тебе, показавшему нам свет!
И, подняв глаза, встретившись глазами своими грешными с Его радостными живыми глазами, летящими навстречу мне с ночной и золотой иконы, я смело сказала Ему:
– Я люблю Тебя, Господи. Я – люблю – Тебя.
ДЕВОЧКА, ТЫ ЧЬЯ? Однажды шла по улице. Тяжелые сумки в руках несла. Капусту, картошку, лук, баклажаны. Овощи она умела готовить. Жаль, сушь, неурожай грибов, в лес с корзинкой не съездить, грибочков Ванечке не пожарить.
Просто жили. Заготавливали крупы, Алена покупала тушенку; варила с тушенкой каши из всяких круп – гречневой, рисовой, ячменной – солдатский суп кондер. Когда кондер варила – Чечню вспоминала; странно улыбалась, над кастрюлей стоя.
«Да, тот котел. Те миски, с хлебовом. Горячий пар над котлом. Речь чеченская, турецкая, английская, русская. Каша из языков, наречий. Кондер наемный. И над едой – тряслись. Потому что не знали, когда поедим в следующий раз».
Осенние листья под ноги, как щенята, совались.
«И я опаду. С ветки сорвусь. Куда полечу? Что об этом думать».
Дня не проходило, чтобы она не думала о смерти.
«Неужели меня не будет? Никогда? А где же буду? Что-то ты, мать, там, на войне, об этом меньше помышляла, чем сейчас».
Смерть являлась ей на перекрестке, где подвыпивший лихач сбивал девочку-подростка, беспечно едущую на велосипеде; на рынке, где бритые юные парни избивали цепями и дубинками восточных торговцев, и те в ужасе разбегались, побросав овощи-фрукты, и чугунная цепь все-таки настигала маленькую горбоносую торговочку – может быть, чеченку, может, грузинку, а может, осетинку, а может, седую узбечку, что курагой торговала, и убили ее лишь из-за того, что она другой масти была и в другого Бога верила; в переполненном автобусе, где пацан, голодный волчонок, сунул кондукторше, визжащей: «Ты!.. Почему билет не берешь, а ну из салона выметайся!..» – нож под ребро; в распахнутой настежь соседской двери, откуда перед нею выносили обитый голубым атласом гроб, а в гробу лежал девяностолетний ветеран, дядя Саша Антипов, с лицом строгим и светлым; и везде являлась ей она, и Алена понимала: жизнь состоит из смерти, куда ни кинь, как ни крути.
Она тяжело, грузно присела на лавку. Поставила сумки наземь.
– В жизни есть только смерть, – сказала она себе вслух. – Надо смириться. Надо…
Что надо, не успела подумать. К ее ногам, коленям из сгущенья палых листьев и осеннего золотого воздуха подбежала девочка. Со светлыми, золотыми как листья косичками. «Какая золотая. А я перед ней такая черная. Жизнью прокопченная».
– Девочка, ты чья? – как можно веселее спросила Алена.
– Ничья! Ничья! – Она бешено, быстро прыгала на одной ножке. – Неправда! Неправда! Папина!
– Вот как, – улыбнулась Алена. – А почему не мамина? А папина только?
– А мама у меня умерла, я с папой живу! – вскричала девочка радостно, будто выкрикнула стих на празднике, и, в последний раз подпрыгнув перед Аленой, послала ей смешной воздушный поцелуй и убежала.
«Умерла. И здесь смерть. Где же жизнь?»
«А она везде. Она и есть смерть».
«Что же тогда смерть?»
Алена на миг замерла.
Поразилась своему – себе – ответу.
«Смерть – это жизнь».
«Какая?»
«Узнаем».
Алена зло подхватила сумки с земли. Встала. Пошла.
Что мы узнаем! Да ничего. Все уходят. Никто не вернулся.
Она шла, сумки оттягивали вниз руки. Покачнулась. Чуть не упала.
Дядька с двумя бутылками сухого вина в карманах грязного пиджака оглянулся на Алену и беззубо, беззлобно бросил ей вслед:
– Эх, бабенка, с гулянки, как и я, што ли?.. Накачалась, вижу… Эх, веселье наше! И пить будем, и гулять будем… а как смерть придет, помирать будем!
С пьяным, длинным вздохом дальше побрел.
«Вот бы кто меня сфотографировал сейчас. Из моих девчонок и мальчишек, с которыми я в училище училась. Сумасшедшую старую тетку. С овощами. Отличный кадр. Я б сама за таким – к экзамену – по улицам погонялась».
Остановилась, опустила поклажу на землю. Вытерла потное лицо. Под ладонями, в темноте, скрыла от прохожих, от суеты и сутолоки жизни то ли улыбку, то ли рыдание.
АЛЕНА ПРОВОЖАЕТ ЛЮДЕЙ Вечером в дверь Алениной квартиры застучали.
– Аленушка… умерла наша Агарюшка, а-а-а-а…
– Не плачь, Никитична. Пойдем.
«Как у евреев-то, не знаю?.. Но по-русски – обмыть покойницу надо». Алена поднимала на руки мертвое тело, обмывая его холодной водой из таза, водя мокрой тряпкой по голым рукам, обвисшим ногам и большому животу соседки Агари Марковны. Пришла еврейская родня, что-то священное читали из огромной книги в кожаном переплете, разрывали у себя на груди одежду. Алена чисто убрала нищую квартирку Агари Марковны, полы вымыла, пыль вытерла. Цветы пошла купила, вазы не было, в трехлитровую банку поставила: как живой Агари, вроде бы у нее сегодня день рожденья. Родня сказала Алене за все: «Спасибо», – и дали ей в благодарность вареное яйцо.
Алена и на похороны Марковны пошла, и до самого еврейского кладбища ее провожала; и на поминках тоже посидела. Пришли двое друзей юности Агари. Пили, плакали, вспоминали войну с немцами. «Вот, раньше война была – народ знал, за что воевал, – Алена выпила рюмку водки, настоянной на травах, домашнее изделие Агариной родни, – Родину защищал. А за что мы воевали… там?»
