В горсти принесла воду к Нему, лежащему. Опустилась на колени. Поднесла горсть к Его иссохшим губам.
Он поднял голову и припал губами к ее рукам, к воде.
– Вот ты и напоила Меня… в последний раз. – Она разжала руки, и последние капли воды вылились на Его голую грудь. – Освятила водой. Горной водой. Водой Моей родины.
– А разве Твоя родина здесь? – спросила Алена.
Обтерла мокрыми ладонями себе лицо.
– Здесь. Моя родина везде, где стреляют. Везде, где страдают. Везде, где стреляют. Я за них молюсь.
– За тех, кто убивает? – Она всмотрелась в Его запрокинутое к небу лицо. – За убийц?
– Я же Сам сказал, ты же помнишь: Я пришел не к праведникам, но к грешникам. Разве войну развязывают праведники? Разве друг в друга – праведники стреляют?
– Нет… Грешники… – прошептала Алена. – И я тоже – грешница… Как же Ты…
Он понял. Поднял раненую руку, и Алена припала губами к Его руке; и ей под губы натекла Его горячая, последняя кровь.
– Если Я взял тебя служить со Мной мою последнюю службу – значит, Я давным-давно простил тебя. Я же сказал тебе: Я люблю тебя. Помни Меня. Прошу тебя – помни Меня.
– Ренат! – крикнула Алена в исступлении. Он улыбнулся, глядя на нее снизу вверх остывающими, стекленеющими глазами.
– Да, Я – Ренат, – сказал он. – И Руслан. И Андрей. И Фарух. И Степан. И Муслим. И Сергей. И Фархад. И Иван. Я – это ты, Алена. Когда Я умру, Я буду – ты. Похорони Меня здесь, пожалуйста. Здесь. Среди камней. В жесткой земле Моей родины. В горах. Пусть Мое сердце лежит теперь здесь, в горах.
– Не уходи! – крикнула Алена. Она плакала уже в голос.
Он поднял руку и слабо, нежно погладил ее по вздутому, страшному шраму у нее на груди, над ключицей.
– Служба еще не окончена, – сказал Он слабым, уходящим голосом. – Ты же еще не причастилась. Вкуси!
Он поднял руку. Алена взяла ее, тяжелую, горячую, будто сейчас из печи.
– Как же я…
– Смелее. Времени мало уже.
Она наклонила голову и прижалась губами к горячей, хлебной мякоти Его ладони.
И все лицо закрыл Он ей ладонью; и она погружалась губами, глазами, щеками в горячее, живое, хлебное, родное, последнее.
– Крови… испей…
Он указал на Свою грудь. По выпуклой пластине смуглой мышцы, по дуге ребра стекала алая, похожая на горское вино кровь. Алена склонилась ниже и поцеловала Его там, где сердце. В ее губы и зубы скользнула, омочив их, последняя сладость земли, ее разбомбленного, ветхого мира.
– Ну вот… – Он облегченно вздохнул. – Ты убивала, любимая моя. Теперь ты – святая.
– Но разве так бывает?!
Она не поняла, крик это был или шепот.
– Там, где Я есть, будет все и всегда, как великое чудо. Даже когда Меня не станет совсем. Ты не плачь. Дух Мой жив. Возьми его. Возьми Мой дух от Меня. Обними!
Алена, дрожа, послушно наклонилась и обняла Его, лежащего на камнях, за сильную шею. Приблизила лицо к Его лицу. Он выгнулся дугой, коромыслом, к небу в несказанной муке; она поняла, что Он умирает. И, торопясь, боясь, что не успеет, прислонила лицо свое к Его лицу. Ее губы нашли Его губы.
Она поцеловала Его и поймала Его последний выдох губами.
И это был ее первый вдох.
– Разве я родилась?.. Скажи мне…
Он молчал. Вытянулся на земле. Кровь еще текла из ран. И уже переставала течь.
Алена прислушалась к себе.
Дух, сказал Он, дух Мой перейдет в тебя, и ты…
«Что буду делать я теперь? Где я? Что со мной? И куда ушел Он?»
Она глядела на вытянутое по земле тело. Радостно, празднично билось сердце.
«Он умер, как солдат. Он сказал: после Моей смерти никто больше не убьет друг друга. Он просил: похорони меня здесь».
Алена встала, отерла слезы, пот и кровь с лица. Огляделась. Невдалеке валялась совковая лопата. Она взяла лопату и стала рыть каменистую землю. Земля с трудом поддавалась. Но Алена все рыла и рыла, и все росла и росла яма. И ни одного выстрела не было слышно в ставшем внезапно чистом и прозрачном, как хорошее светлое вино, горном холодном воздухе, в нежной ночи. Звезды шевелились, кучно, как свечи в старой церкви, горели, бились над головой. Журчал, невнятно бормотал свою древнюю молитву ледяной ручей.
Алена вырыла большую, хорошую яму, перетащила, ухватив под мышки, по камням Его тело – и перевалила, столкнула в яму.
– Прости, что я без гроба Тебя…
Стала засыпать яму, швырять землю, камни лопатой.
Засыпала. Передохнула. Кинула лопату прочь.
Села перед могильным холмом. Сгорбилась. Уткнула лицо в ладони.
И ночь накрыла ее, отслужившую последнюю литургию, черным горским платом, расшитым крупным речным жемчугом, горным хрусталем, кусками битого розового, голубого перламутра.
СВЕЧА Я скосила глаза на алюминиевую серую, как шкурка крысы, миску, что стояла у меня на тумбочке.
В миске лежал засохший пирожок. Его никто не съел.
И я тоже не съела. Я не хотела есть.
«И никогда не захочешь больше. Все, отъела свое».
– Сестра, – беззвучно пошевелила я губами, – сестра…
Пух-пух – мягко подошли мягкие тапочки к моей койке.
– Что вам?
Ира слегка присела и наклонила щеку к моей щеке.
– Вынь… из миски… пирожок…
Ира вынула, поднесла к моему лицу.
– Нет… не хочу… положи на тумбочку.
Ира положила пирожок на тумбочку. На ее круглом лице мерцала, как вода в ведре, покорная усталость: ну что тебе еще надо, старуха, что ты хочешь?
– Ирочка… у тебя… есть свеча?
Я думала, она удивится.
Она не удивилась.
– Свеча? Есть. На кухне, в ящике, лежат три свечки парафиновых. На всякий случай, если вдруг электричество отключат.
Она хихикнула тихо.
– Ирочка… прошу тебя… принеси мне свечу… и поставь… вот сюда… в эту миску… пусть горит…
Ира повернулась и беззвучно, пуф-пуф, вышла из палаты.
Она скоро вернулась. В руках у нее вытягивала тонкую белую шейку обыкновенная парафиновая, хозяйственная свеча.
Ира пошарила в кармане халата, вынула спички. Зажгла фитилек. Поводила спичкой под парафиновой ножкой, чтобы подтаяло, закапало и приварило свечу к алюминиевому дну миски.
Вот она стоит, свеча, в пустой миске. Горит. И я смотрю на нее. На огонь. Еще смотрю.
