Нередко я чувствовал себя неловко, когда она, словно учительница, спокойно объясняла, что и как следует делать. Иногда возникало желание возражать, но Ольга Викторовна снова без улыбки, спокойно, настойчиво указывала на допущенные в ходе следствия недостатки. Были случаи, когда я, забыв попрощаться, выходил из ее кабинета раздраженным, мысленно ругая ее за придирчивость и мелочность. «Здесь же все опытные мужики, прошли большой путь следственной практики, а она с чисто женской педантичностью придирается к мелочам – протокол осмотра места происшествия недостаточно полный, отсутствуют подписи понятых, не все свидетели, имеющие хоть отдаленное отношение к делу, опрошены и так далее и тому подобное. Как объяснить ей, что, составляя тот протокол осмотра места происшествия, мы шесть часов стояли на улице под снегопадом, было холодно, пальцы не сгибались и отказывались писать!» Через час успокаивался. Возможно, она права. Ведь дело об убийстве рассматривает суд второй инстанции, и человек может
быть приговорен к смертной казни. А следовательно, каждая мелочь, безусловно, имеет значение.
Да черт с ней! Мне надо решить проблему с Валентином; придумать, где держать деньги, полученные через Иветту за дело Арама; договориться с горничной, чтобы два раза в неделю стирала и гладила мою одежду, потому что уборщица глажку делает очень неважно; найти нормального парикмахера… Уже три недели, как я здесь, а деньги таскаю с собой в портфеле. Из-за тебя, сволочь Коробко, приближение ночи для меня стало кошмаром! Вот была бы хохма – обратиться к Ольге Викторовне с заявлением: «Вы знаете, Коробко ночью пьет под одеялом. Как минимум трижды выходит в коридор курить; специально громко открывает и закрывает дверь, чтобы разбудить меня; заходит в туалет и не закрывает за собой дверь; наконец, от него воняет, как от переполненного мусорного бака. Боюсь в какой-то момент потерять над собой контроль и вышвырнуть его на улицу с четвертого этажа. А вы одна в двухкомнатном номере, всегда ухоженная и свежая, примите меня в соседи, пожалуйста! Не беспокойтесь, для меня вы – человек без пола».
Представляю, как она возмутится и какую чопорную состроит физиономию! Интересно, что бы она стала делать потом – помчалась докладывать руководству или посмеялась? Хотя я трус и на такое не осмелюсь. А Рафа сделал бы. Но вообще-то за такой поступок могут наказать, как за хулиганство, и отправить на строевую службу. И что я тогда скажу Мари, Себастьяну, родителям? Только Рафа посмеется и скажет: «Ты настоящий мужик, но сумасшедший».
– Давид! Давид! Проснитесь!
Открыл глаза – передо мной стояла Ольга Викторовна в халате.
– Что случилось?
– Уже за полночь, а вы спите в холле. Дежурная меня вызвала, говорит, один из следователей с портфелем в руках спит в кресле. Подумала: может, там секретные уголовные дела, вдруг украдут? Вы что, выпили?
– Какое там! Я безразличен к алкоголю. Жду, пока вонючка Коробко примет душ, проветрит комнату и ляжет спать, только после этого я туда войду. С ним у меня не только человеческая, но и гигиеническая несовместимость.
– Пойдемте, вот вам ключи от двести второй комнаты. Она предназначена для проведения совещаний и фактически пустует. Перенесете туда часть своих вещей и постель. Но к девяти утра все должно выглядеть так, как будто никто там не ночевал.
– Спасибо огромное, Ольга Викторовна! Вы меня спасли от удушья. Этот скунс превратил мою жизнь здесь в ад!
– Да, еще – постарайтесь на эту тему не распространяться. Коробко скажите, что вас временно разместили в другом номере, а то пойдут ненужные слухи.
– Какого плана слухи, Ольга Викторовна?
Она с минуту смотрела на меня строгим взглядом, потом улыбнулась:
– Не прикидывайтесь простачком.
– А я думал, вы вне подозрений.
– А что, я не женщина? Или вы меня уже списали в тираж? Идите спать. Да, кстати, почему вы все время таскаете с собой портфель? Что, материалы уголовного дела возите по городу?
– Нет, что вы! Здесь мои личные документы, предметы гигиены, кое-какая еда.
* * *
Руководителю следственной группы были предоставлены значительно более комфортные условия для проживания – тихая обкомовская гостиница с бильярдным залом и сауной. Поэтому двести второй номер, приспособленный для различных мероприятий, со столом для конференций на тридцать человек и прочей мебелью, был свободен. Я устроился в комнате отдыха, примыкающей к залу и имеющей все коммунальные удобства, и чувствовал себя почти счастливым. Как странно устроен человек! За те недели, что я находился здесь, для меня главным вопросом стала даже не разлука с Мари и родителями, а бытовые условия проживания. Главным раздражающим фактором был, конечно, Коробко. Мне казалось, что исходящий от этого маленького человечка смрад обволакивает меня, проникает в поры кожи. Постоянно, особенно во время обеда и ужина, этот запах нечистоты преследовал меня. Несколько раз я выставлял пьяного Валентина в коридор вместе с матрацем и одеялом, но утром он опять возвращался, бормоча себе под нос, что пожалуется начальнику
или что когда-нибудь его терпение лопнет и он пристрелит меня. Я, в свою очередь, как мог, досаждал ему: выбрасывал из окна его охотничьи патроны, держал ружье под душем, засовывал в ствол грязь, щепки, куски тряпок и все, что оказывалось под рукой.
Как хорошо в этой комнате, чисто и светло! Вот интересно – обычно мы не ценим санитарные условия, в которых живем, но как только происходит перемена в худшую сторону, ломающая все наши привычки, оказываемся выбитыми из колеи. Даже те наши граждане (надо сказать, составляющие значительную часть населения), для которых низкий уровень бытовой культуры был привычным, чувствовали себя подавленными, оказавшись в армии, в тюрьме или в обычной периферийной больнице: окружающая действительность обрушивалась на них своей агрессивной запущенностью, нечеловеческими условиями содержания, почти враждебным отношением должностных лиц и обслуживающего персонала.
Разумеется, особо выделялись тюрьмы и лагеря. По сорок, шестьдесят, а то и больше человек в одной небольшой камере. Известно было множество случаев, когда заключенные-сердечники умирали от духоты. Спальных мест не хватало, как и всего в Стране Советов, – люди иногда спали в три смены по очереди. Вместо туалета – параша, ведро, закрытое деревянной крышкой. Духота, вонь, чахоточные, курильщики, наркоманы, которые каким-то образом и там умудрялись получать свою дозу. Воры и авторитеты устраивались у окна, где воздух сравнительно чище, имели свой угол, свою кровать. В лагерях они не выходили на работу – положенную норму за них выполняли простые заключенные, «фраера». Тюремная криминальная элита наравне с надзирателями «прессовала» слабых, случайно попавших в места лишения свободы людей – виновников автомобильных аварий или осужденных за экономические преступления. Мужеложство, избиения, издевательства… Подобные условия содержания переносились гораздо тяжелее, чем даже многолетняя изоляция.
Может быть, причиняя своим провинившимся гражданам физические страдания, государство стремилось еще жестче и строже наказать их? И да, и нет. Во-первых, по давней российско-азиатской традиции людей, находящихся во власти, трудно было назвать гуманистами – человеческая жизнь и достоинство были для них пустым звуком. Во-вторых, как власть, так и народ в основе своей стояли на исключительно низкой ступени бытовой, а главное – гуманитарной культуры, и проблема обеспечения заключенных элементарными санитарно-гигиеническими условиями никого, по большому счету, не беспокоила.
