Но разговор в кабинете повернул в другое русло. Скатов, лысый брюнет с морщинистым лицом, долго ходил вокруг да около, интересовался у старшины, чем он хотел бы заняться после службы в армии. Дубравину вовсе не хотелось раскрывать свои планы, тем более что они в первую очередь касались его отношений с Озеровой. Тем более что последние полгода она перестала писать ему письма. Ни здравствуй, ни до свидания. Год все было, как надо. «Люблю, страдаю!» Короче, тыры-пыры, куры-гуси. Потом письма стали приходить пореже. И уже не такие теплые. В них сквозилb любовь и забота, но уже была и тревога: «Здравствуй, милый мой, родной, дорогой, самый хороший! Я не знаю, откуда взялась эта тоска и тревога. Чем ближе становится этот день, тем мне тревожней. Большое спасибо за фотографии. Они доставили мне радость. У меня нет хорошей фотографии. И я тебе послала, где я с горами. Мне даже стыдно, ты уже столько фотографий своих прислал, а я одну, и то давным-давно. Боюсь показаться, такая стала ужасная.
Твои письма такие нежные и согревающие. Мне очень хорошо. И я чувствую, что только ты на всем свете единственный и что я тебя очень люблю.
У меня сейчас куча дел. Не знаю, за что и браться. Скоро экзамены, затем каникулы. Их я думаю провести с Володькой где-нибудь в горах. Мне очень грустно и скучно. Я не знаю, когда была очень-очень веселой и радостной. Только письма твои согревают меня.
Прочитала, ну и страшные какие-то письма у меня получаются. Мне неловко от своих же нежных слов. Я никому их не говорила, даже тебе. А вот пишу. Смогу ли я сказать их при встрече?
Я глупая. И совсем девчонка. Опять, опять детство.
Тебе нужно серьезно подумать о своем будущем, об учебе. Сюда поступить (а особенно на историю, филологический) вряд ли удастся. Нужны нац. кадры. Лучше попытаться где-нибудь в России, а затем ты можешь перевестись сюда, в Казахстан.
И ты прости меня, но не представляю тебя учителем. Я не хочу, чтобы ты был «пропащим», как и я. И если ты будешь где-нибудь учиться, мне будет гораздо спокойнее за наше будущее.
Ты подумай. Мне тоже очень нелегко. Но так надо. И ты должен учиться.
Крепко целую. Галка».
Он тогда написал ей, что тоже много думает об этом. О будущем. И еще написал, что боится встречи. Какие они стали за эти три года? В ответ пришла коротенькая записочка: «Я тоже боюсь этого. Какой ты? Какая я? Какие мы? Теперь. Пиши».
И адрес. И все. Молчание на долгие месяцы. Что случилось? Почему?
Поэтому Александр так ждал и все никак не мог дождаться увольнения в запас. Ему много в чем надо было разобраться для того, чтобы принять нужные решения.
Но Скатов поинтересовался-поинтересовался, а потом предложил:
– А может быть, ты останешься на сверхсрочную службу? Подпишешь контракт годика на три. А если не хочешь на сверхсрочную, мы тебе такую характеристику дадим – в любое военное училище тебя, считай, без экзаменов возьмут. А? Старшина? Такие, как ты, в армии нужны.
Старшина Дубравин не любил подполковника Скатова, с которым прослужил все эти полтора года. И конечно, для него такое предложение со стороны въедливого и вредного, постоянно цепляющегося по службе начальника штаба было неожиданным. И лестным.
Но… Он много думал об этом. И в принципе при желании мог уже через год подать заявление в любое училище. Но уже тогда он заколебался. Насмотрелся тут всякого. Развеял романтику. И дело было даже не в дедовщине, не в беспорядке. В конце концов, это зависит от офицеров. Он снова, как когда-то на стройке, где работал монтажником, представил себе, как он изо дня в день, из месяца в месяц будет ходить на службу, ждать очередного повышения, очередной звездочки…
Нет. Не-е-ет. И нет. Почему-то хотелось другого. Какого-то полета. Свободы, что ли. И вот сейчас, когда его детские мечты сбылись, он каким-то внутренним чувством понял, что все это в прошлом, все это ему уже не нужно.
– Такое неожиданное предложение, товарищ подполковник! – пробормотал он. – Это надо серьезно обдумать. Я как-то уж настроился на гражданку. Спасибо. Подумаю дня два. Да и с родными надо посоветоваться…
На самом деле он действительно эти два дня обдумывал ситуацию. И странное чувство теперь, после армейской службы, владело им. Он понимал, что после этих двух лет жизни на одном месте, фактически взаперти, главное, чего ему хочется, – свободы. Чтоб можно было свободно перемещаться в пространстве, видеть какие-то новые места, края, а может быть, и страны. Еще одним важным пунктом было то, что ему не хотелось отвечать за разгильдяев. «Наелся досыта! – думал он. – Чуть что во взводе – старшина виноват. На губе кто подрался, сбежал, а ты куда смотрел? Зачем мне это надо? Власти я не хочу. Деньги? Тогда майор Берестецкая предлагала мне помощь в поступлении в торговый институт в Москве, через подруг. Я отказался. Душа не лежит. Оторвался я уже от армии». В конце концов он сформулировал для себя: «В армии не оставаться. С этой страницей жизни покончено. Ехать надо к Галинке. В Усть-Каменогорск. Разобраться до конца. Что и как. Поставить точки над «i». Потом в Алма-Ату. Учиться. Либо на исторический, либо на журналистику».
Историю он страстно любил со школы. А журналистика… Он бережно собирал свои публикации еще с того времени, когда работал на домостроительном комбинате. Пару заметок написал и в армии. В дивизионной газете «Страж Отчизны». Он слыхал, что на журналистику требуются печатные работы. А это значит, что после двух лет службы он пойдет не как школьник по общему конкурсу, а как стажник по отдельному. Плюс к этому творческий конкурс. Так что шансы были неплохие.
Но может, самым главным во всех этих рассуждениях были даже не эти преимущества при поступлении. И даже не его явная склонность к писанию, которая проявляла себя то в стихах, то в письмах, а то и в заметках, напечатанных в газете. Главным было то ощущение несправедливости устройства окружающего мира, которое он остро чувствовал. Бороться с нею, изменить мир было невозможно, если у тебя нет какого-то оружия в руках. В таком случае ты превращался в рядового жалобщика, которые тысячами обивают пороги разных учреждений и начальников. Его внутренний настрой к окружающему миру был именно такой, критический. А журналистика давала выход этому настрою. Давала возможность, как он думал, хоть что-то изменить во всем этом бардаке. С такими мыслями в голове, с таким настроем он и шел к своему дембелю.
Через два дня он, как и договорились, доложил свое решение Скатову.
– Ну что ж, в запас так в запас, – вздохнул тот, подписывая бумаги, лежащие на полированном столе. – Жаль. Армии хорошие люди нужны. Но ты и на гражданке не пропадешь.
Через два дня старшина Дубравин получил обходной лист.
Не было ни оркестра, ни цветов, когда он, попрощавшись с ребятами во взводе, молча толкнул калитку КПП и вышел на улицу с дембельским чемоданчиком в руках.
XVI
Белый-белый заснеженный лес резала такая же заснеженная дорога. Дорога неширокая, нехоженая. Скорее даже не дорога, а этакая тропа, которую изредка, раз в сто лет, использовали как дорогу.
