Тут, кашлянув, вмешался Нифантий Мартемьянович:
– Постой! Ты что, ничего не видишь?
– А что тут особенно интересного можно увидеть, Нифантий?!
Тот хмыкнул и поддел что-то в черных волосках на животе у Андрея:
– Нитка! Он, мерзавец, дренажную трубку прошил и перевязал!
Точно! В том месте, где под кожей проходила трубочка ликворошунтирующей системы, был наложен грубый шов. Андрей хорошо знал свою болезнь и суть нашей операции! Перевязав дренажную трубку, он перекрыл отток ликвора из мозга. Нарастающее внутричерепное давление привело его к коме. Самоубийца чёртов!
Я срезал удавку. Тут же заработала клапанная система. Форсированно перекачали ликвор из головы в живот, и уже через двадцать минут Андрей стал подавать признаки сознания. Операцию отменили, и через сутки, проведенные в реанимации на ИВЛ, Андрей был практически здоров. По крайней мере так казалось всякому, кто не знал всей его истории.
Anamnesis vitae
Сейчас в медицине много магов и чародеев статистики. Например: бумаги можно оформить так, что на 60 койках отделения будут числиться 75–85 больных. Просто больных выписывают, а истории болезни продолжают вести так, словно больной продолжает лечиться: пишутся дневники, назначаются лекарства и процедуры.
Я знал отделение неврологии, где лежали тяжеленные больные. Но они не умирали! Летальность в этом чудо-отделении была равна нулю (!). Отделение это ставили в пример. Заведующий отделением стремительно шел в гору. Секрет «бессмертия» был прост: больной умирал, скажем, 5 мая, но историю болезни оформляли так, что он числился выписанным домой ещё 3 мая. Так что на день смерти он формально не был пациентом больницы.
Нейроофтальмолог Генрих
Худой, черный с проседью Генрих сверкнул на меня еврейским глазом, цыкнул золотым зубом и спросил:
– Вы, друг любезный, предпочитаете как: стучать или перестукиваться?
Это были первые слова, которые я услышал вместо «здрасте», прибыв на специализацию в нейрохирургическое отделение Н-ской больницы. Гораздо позже я узнал, что Генрих не зря опасался стукачей: он отсидел три года за антисоветчину, по доносу.
«Лучшие годы моей жизни! – говорил Генрих, вспоминая тюрьму. – Какие люди! На воле такие не живут!»
– Ну вот и познакомились, – облегченно хохотнул заведующий отделением Иван, наблюдавший нашу встречу. – В операционную не рвись, успеешь. Познавай неврологию! Весь рабочий день – с Генрихом Александровичем.
И заведующий ткнул пальцем в табличку на дверях кабинета: «Нейроофтальмолог Понятовский». Шепотом добавил:
– И не вздумай назвать его окулистом.
* * *
Все больше и больше забываю я неврологию и все остальное, чему меня научил Генрих. Я ещё не дошел до отрицания симптомов Фуа-I и Фуа-II, синдрома Маркиафавы – Биньями и даже помню, что есть синдром «прыгающего француза из штата Мэн», но спросите у меня о них – и я не уверен, что смогу объяснить что-либо внятно. Сейчас ведь как: сунем больного в томограф – и диагноз как на ладони. Много думать уже не приходится.
В обязанности Генриха всего-то и входило, что оценить глазное дно больных, иногда – сделать поля зрения
[22]
. Во многих нейрохирургиях обходятся вообще без офтальмолога. Приглашают консультантов из «глазного» отделения. В некоторых – есть окулист на полставки. У нас отсутствующие в те времена томографы успешно заменял нейроофтальмолог Генрих.
* * *
На работу Генрих приходил рано. Ровно в 5.30 он распахивал дверь ординаторской и орал с порога:
– Какая есть информация к размышлению!!!
Уже гораздо позже, сдружившись с Генрихом, я мог позволить себе ответить, не открывая глаз:
– Генрих Александрович! Ну ёшкин-кошкин! Такое дежурство было! Дайте хоть полчасика вздремнуть!
– Извини, извини… – говорил тогда вполголоса Генрих, присаживался на корточки у моего изголовья и громко шептал прямо в ухо, дыша табачным перегаром «Примы»:
– Какая информация к размышлению?
Приходилось вставать, брать истории болезни и обходить с Генрихом поступивших больных.
* * *
Сначала смотрели травматиков.
– Что это он молчит? – спрашивал Генрих, пытаясь поймать лучом офтальмоскопа зрачок рычащего и извивающегося на койке, как Лаокоон, больного.
Вязки, которыми больной был прикручен к постели, заменяли змей.
– Хрипит, а ни одного мата. Афазия? И веки не поднять! Ты его пунктировал?
– Нет.
– И не вздумай! Лобные доли у него разбиты. А если он правша – то более пострадала левая лобная доля мозга. «Ангелографию» надо делать! Смотри, какой Кохановский
[23]
! А стопные! И Оппенгейм, и Бабинский с обеих сторон, и Гордон! Мудак ты, друг любезный! Заведующий тебя убьет. Беги, заказывай рентген!
Бегу, звоню, заказываю рентген, вызываю анестезиолога: ангиографию
[24]
(«ангелографию», по Генриху) делаем под наркозом.
* * *
К приходу заведующего больной «раскручен»: поступил, наблюдался, консультирован нейроофтальмологом, ангиография, операция, сейчас в реанимации, показатели стабильные. Обо всем этом я победно докладываю на утренней «пятиминутке».
Генрих сипит за спиною:
– С тебя коньяк, ласунчик, сукин кот.
Потом, в течение всего рабочего дня, можно было видеть, как Генрих в своем кабинете «пытает» интересного больного.
Жалобы он собирал часа два.
Генрих говорил:
– Если правильно задавать вопросы, направлять больного, то только по одним жалобам можно поставить диагноз. Без осмотра и ваших дурацких рентгенов!
Часами он мог расспрашивать о головной боли. Сейчас-то я знаю, что эта тема – неисчерпаема и увлекательна, как хороший детектив, но тогда… Генрих отпускал больного только на завтрак и обед, лишая «тихого часа». Сидел, пыхая мундштуком с половинкой той же «Примы», – думал.
Приходил заведующий:
– Что получается, Генрих Александрович?
– Пока что надо дифференцировать опухоль лобной доли с опухолью доли височной, не исключая опухоль мозжечка. А вероятнее всего – нет ничего. Не наш это больной.
В самом конце рабочего дня Генрих явился в ординаторскую и сказал с пафосом:
