Я все шагаю и шагаю. Мост плавно крутится, подрагивает и погромыхивает. Брусья по его бокам неспешно рассекают туман. Я бегу, но и мост ускоряет свое вращение, не отстает, дрожит под ногами; брусья тихонько стрекочут в тумане. Я останавливаюсь, замирает и мост. Я по-прежнему над серединой медлительной речушки. Сажусь. Мост неподвижен. Я подпрыгиваю и бросаюсь к берегу, к дамам. Кувыркаюсь, ползу, прыгаю, скачу, сигаю, а мост знай себе погромыхивает, и никогда не позволяет мне продвинуться вперед больше чем на несколько шагов, и каждый раз обязательно возвращает меня назад, на середину своего невысокого горба, в высшую точку над медлительной рекой. Я — ключевой камень моста.
Сплю я — в основном по ночам, но иногда и днем — над стрежнем. Несколько раз я таился до глубокой ночи, часами гнал сон, а потом — р-раз! Прыг! Могучий скок вперед! Стремительный рывок! Але-оп! Но мост тот еще ловкач, его не проведешь. И не важно, бегу я, скачу или кувыркаюсь, — он обязательно возвращает меня на середину реки.
Я пробовал бороться с мостом, обращая против него его же инерцию, суммарное количество движения, громадную неповоротливую массу, то есть устремлялся сначала вперед, а потом обратно, пытался молниеносной сменой направления застичь его врасплох, обмануть, перехитрить, околпачить подлеца, доказать, что я ему не по зубам (и, разумеется, памятуя о плотоядных рыбах, я всегда это делал с тем расчетом, чтобы в итоге очутиться на дамском берегу), но без успеха. При всей своей тяжести, при всей своей громоздкости мост всегда ухитряется оставить меня в дураках и позволяет мне приблизиться к берегу лишь на считаные прыжки.
Иногда налетает ветерок, ему не по силам разогнать туман, но мне хватает и этого. Если ветер дует со стороны павильонов, он приносит запахи духов и женских тел. Я зажимаю нос, я отрываю длинные лохмотья от своих ветхих одежд и затыкаю ими ноздри. Я подумываю, не заткнуть ли заодно и уши, не закрыть ли повязкой глаза.
Раз в несколько десятков дней из леса за лужком выбегают ряженные сатирами приземистые, плотные мужички и кидаются на дам. А те, продемонстрировав должное жеманство, с непринужденной грацией сдаются своим маленьким любовникам. Оргии длятся без перерыва, практикуются все мыслимые и немыслимые формы сексуальных извращений. По ночам эту сцену освещают костры и красные фонари, и в их сиянии поглощается невообразимая уйма жареного мяса, экзотических фруктов и пряных деликатесов вкупе с бесчисленными бурдюками вина и бутылками более крепких напитков. Про меня в такие праздники обычно все забывают и даже еду не приносят на мост, поэтому я вынужден страдать от голода, пока они предаются обжорству, насыщают все и всяческие аппетиты. Я сижу к ним спиной, скалю зубы и гляжу на сырой торфяник и недосягаемую дорогу, трясусь от злобы и ревности и схожу с ума от криков наслаждения и от сочных запахов жаркого.
Однажды я охрип, крича на дам и сатиров, повредил лодыжку, прыгая на месте, прикусил язык, исторгая площадную брань. Дождался, когда захотелось по-большому, и запустил в них какашками. Но моим экскрементам тут же нашлось применение в грязной сексуальной игре.
Когда чернявые мужички, еле волоча ноги, убирались в свой лес, а дамы отсыпались и приводили себя в порядок после безумных игрищ, все шло как прежде, разве что мои истязательницы выглядели теперь чуточку смущенными, пристыженными, даже задумчивыми. Для меня готовили особые блюда и вообще кормили щедрей, чем прежде. Но я все равно часто расстраивался и бросал в них едой или скармливал ту плотоядным рыбам. Покаявшись-постыдившись, дамы возвращались к старым своим делам, то есть к чтению и сну, прогулкам и смене нарядов и любовью друг с дружкой.
Глядишь, когда-нибудь мои слезы превратят этот мост в ржавую пыль и я наконец обрету свободу.
Сегодня тумана не было. Рассеялся он ненадолго, но мне хватило. Мост бесконечен, но я-то, я уже дошел до своего конца.
Я не одинок.
Когда туман поднялся, я увидел, что с обоих боков моста река уходит в чистые дали. С одной стороны к ней примыкает торфяник, с другой — луг и лес. Выше по течению, шагах в ста, еще один мост, в точности как мой: чугунная бочка без дна и крышки, но с толстыми радиальными брусьями. На ней мужчина, он держится за брусья и смотрит на меня. Дальше опять мост, на нем тоже мужчина. И так далее. Череда мостов постепенно превращается в чугунный туннель, и он пропадает на горизонте. К каждому мосту подходит по болоту отдельная дорога, а на другом берегу собрались женщины со своими павильонами и повозками, И ниже по течению — точно такая же картина. Но мои дамы, похоже, этого не замечают.
Мужчина на ближайшем, ниже по течению, мосту какое-то время смотрит на меня, затем пускается бежать. Я смотрю, как вращается громадный полый цилиндр, поражаюсь идеальной плавности его движения. Человек останавливается и снова глядит на меня, потом на мост, что ниже по течению от него. Незнакомец карабкается по брусу, становится на перила и почти без колебаний падает в воду. Та окрашивается в алое. Самоубийца вопит и тонет.
Возвращается туман. Я какое-то время кричу, но ни сверху, ни снизу по течению не доносится отклика.
Теперь я бегу. Ровно, быстро и решительно. И так — несколько часов. Темнеет. Дамы обеспокоены — я уже растоптал три подноса с едой.
Дамы стоят и наблюдают за мной, у них большие печальные глаза, и в них какое-то смирение — будто все это они уже видели, будто всегда это только так и заканчивается.
А я знай себе бегу. Мы с мостом теперь одно целое, детали какого-то огромного отлаженного механизма, игольного ушка для речки-ниточки. Я буду бежать, пока не упаду, пока не умру. Иными словами, буду бежать всегда.
Дамы мои плачут, я же — счастлив. Это они в плену, это они в западне. Узницы, покорившиеся своей судьбе. А вот я — свободен.
Я просыпаюсь от крика, я всерьез верю, будто скован льдом похолоднее того, что получается из воды. Мой лед такой студеный, что прожигает до костей, как расплавленный камень. И такой тяжелый, что с треском дробит кости.
Но это не я кричу. Я безмолвствую, а визжит разрезаемый металл. Я одеваюсь, иду в туалет.
Вытираю руки носовым платком. Вижу в зеркале свое лицо, распухшее, без кровинки. И несколько зубов чувствуют себя в деснах посвободнее, чем им полагается. Я весь в синяках, но серьезных травм вроде бы нет.
В конторе, где меня зарегистрировали для выдачи пособия, обнаруживаю, что половину месячной суммы удержали за носовой платок и шляпу. Получаю деньги. Их кот наплакал.
Мне дают адрес магазина подержанного платья, там я покупаю длинное пальто. Оно старое, но, по крайней мере, прячет зеленую робу. С половиной денег пришлось расстаться. Иду в соседнюю секцию. Я не отказался от намерения встретиться с доктором Джойсом. Скоро устаю, приходится сесть на трамвай и заплатить за билет наличными.
— Травма на три этажа ниже, в двух кварталах к Королевству, — сообщает юный секретарь, когда я добираюсь до приемной своего лечащего врача. И он снова утыкается в газету. Кофе или чаю на этот раз не предлагает.
