Он путешествовал. Объездил Европу по железной дороге (пока еще не поздно, говорил он себе, пока еще не стар), побывал в Канаде и США, автостопом, автобусами и поездами добрался до Марокко. Туризм особой радости не приносил. Ему было всего лишь двадцать пять, но он казался себе стариком. Даже начал лысеть. Однако в конце получилось удачно, просто классно. Он сутки ехал через всю Испанию, от Альхесираса до Ируна, в компании молодых американцев, у которых оказалась превосходнейшая дурь. Он любовался восходом солнца над равнинами Ла-Манчи, он внимал симфонии стальных колес.
Он всегда находил предлоги, чтобы не бывать в Париже. Не хотел встречаться с Андреа там. Она периодически приезжала, но бывала каждый раз другой, изменившейся, более степенной и насмешливой, более уверенной в себе. Теперь она носила короткую прическу, — наверное, последний крик моды. Они ездили отдыхать на западное побережье и острова, когда ему удавалось выкроить время, и однажды побывали в Советском Союзе, он в первый раз, она — в третий. Он запомнил поезда и дорогу, а еще людей, архитектуру и памятники войны. Но это было все же не то. Он, к своему разочарованию, двух слов не мог связать в разговорах с русскими и с завистью слушал, как увлеченно она болтает с ними, и ревновал ее к чужим языкам (в обоих значениях этого слова: он знал, что в Париже у нее кто-то есть).
Он проектировал нефтеперегонное оборудование и буровые вышки, получал много денег и посылал их домой, матери, ведь отец вышел на пенсию. Он купил «мерседес» и вскоре поменял его на подержанный «феррари», у которого все время засорялись свечи. Наконец он остановился на красном трехлетнем «порше», хотя, конечно, предпочел бы новый.
Он стал встречаться с молоденькой медсестрой по имени Николя (познакомился с ней еще в «Ройал инфёрмэри», где расстался с аппендиксом). Знакомые шутили насчет их имен, называли их империалистами, спрашивали, когда они потребуют вернуть им Россию. Она была маленькой блондинкой с любвеобильным, щедрым телом, ей не нравилось, что он покуривает травку, а когда он как-то расщедрился на кокаин, сказала, что только форменный псих додумается запихивать себе в нос такие деньжищи. Он испытывал к ней большую нежность, о чем и сказал однажды, заподозрив, что от него ждут признания в любви. «Скотина, у меня там от твоей нежности все загрубело!» — хохотнула она и прижалась к нему. Он тоже посмеялся, но вдруг сообразил, что это единственная ее шутка за все время их знакомства. Она знала об Андреа, но никогда не заводила о ней речь. Через полгода они тихо-мирно расстались. Потом, если у него спрашивали, он отвечал, что вполне доволен статусом полевого игрока.
Однажды в три часа ночи раздался звонок, как раз в тот момент, когда он драил школьную подружку Андреа. Телефон стоял возле кровати. «Давай, — хихикнула девица, — ответь». Она цеплялась за него, когда он полз по кровати к трезвонящему аппарату. Это была Мораг, его сестра. Она сказала, что час назад в больнице «Саутерн дженерал» в Глазго его мать скончалась от удара.
Миссис Маклин все равно надо было возвращаться домой. А он остался в глубоком раздумье сидеть на кровати, подперев голову руками. «Хорошо хоть не отец», — мелькнула мыслишка и он тотчас возненавидел себя за нее.
Он не знал, кому звонить. Подумал о Стюарте, но не хотелось будить младшенького — он знал, что ребенок плохо засыпает. Позвонил в Париж Андреа. Ответил мужчина, а когда из трубки зазвучал ее сонный голос, она с трудом узнала его. Он сказал, что у него плохие новости… Она положила трубку.
Он не мог в это поверить. Снова звонил, но линия была занята. Не сумел пробиться и оператор международной сети. Аппарат со снятой трубкой он оставил на кровати. Тот бессмысленно пищал, пока он одевался. Он сел в «порше» и долго гнал на морозе под звездами, гнал на север, почти до Кейрнгормса. Из кассет в машине был преимущественно Пит Эткин, но для быстрой безмозглой езды задумчивые, подчас даже меланхоличные тексты Клайва Джеймса не годились, а пленки с реггеем (большей частью Боб Марли) были слишком расслабляющими. А хуже всего, что ни одного альбома «стоунзов». Он нашел старую полузабытую кассету и врубил «моторолу» почти на максимальную громкость; он гонял «Rock and Roll Animal»
всю дорогу до Бремара и обратно, и с его лица не сходила всепонимающая усмешка.
— Алло? — произносил он в нос, обращаясь к фарам редких встречных машин. — Алло? Са va?
Алло?
Он заехал туда на обратном пути. Он стоял под громадным красным мостом, который когда-то показался ему того же цвета, что и ее волосы. Изо рта шел пар, а «порше» остался на щебенчатом разворотном кольце, праздно рокотал мотором. Первые рассветные лучи обрисовывали мост — силуэт надменности, грации, мощи на фоне разгорающегося в зимнем утреннем небе бледного пламени.
Через два дня были похороны, он остался с отцом в родительском доме. А перед этим торопливо собирал чемодан у себя в квартире и шарахнул об пол трезвонящий телефон. Почту он даже не смотрел. На похороны приехал Стюарт Маки.
Глядя на гроб с телом матери, он напрасно ждал слез. Обняв отца рукой за плечи, обнаружил, что тот похудел и убавился в росте и легонько, но непрерывно дрожит, как рельс после удара кувалды.
Когда они собрались домой, к воротам кладбища подъехало такси с эмблемой аэропорта. Из машины выбралась Андреа, в черном костюме, с маленьким чемоданчиком. Он не мог произнести ни слова.
Она его обняла, потом поговорила с его отцом, вернулась и объяснила, что, после того как их разъединили, она два дня пыталась до него дозвониться. И телеграммы слала, и звонила знакомым, чтобы зашли к нему. В конце концов решила сама прилететь. Как только сошла с трапа в аэропорту, позвонила Мораг в Данфермлин, узнала, что случилось и где состоятся похороны.
Ему удалось выдавить лишь слова благодарности. Он повернулся к отцу и пролил столько слез на воротник его пальто, что даже сам изумился. Он оплакивал мать, отца и себя.
Андреа могла остаться лишь на ночь. Ей надо было возвращаться, предстояли какие-то экзамены. Три года превратились в четыре. Почему бы ему не приехать в Париж? Они спали в разных комнатах в доме его родителей. Отца мучили кошмары и лунатизм, и он решил лечь на соседней кровати, чтобы разбудить, если отцу приснится кошмар, и уберечь от травм, если будет ходить во сне.
Он отвез Андреа в Эдинбург. Позавтракали у ее родителей, после чего он доставил ее в аэропорт. Кто ее друг? Тот, кто снял трубку в Париже? Задав этот вопрос, он прикусил язык. «Густав, — довольно беспечно ответила она. — Он бы тебе понравился».
— «Приятного полета», — сказал он.
Студеным и ясным зимним днем он смотрел, как самолет уплывает в аквамариновые небеса. Даже проехал вслед по дороге, когда стальная птица повернула на юг. Он сгибался над баранкой «порша», наблюдал через ветровое стекло, как самолет поднимается в безоблачную синеву. Он ехал вдогонку, будто на что-то надеясь.
Он потерял ее из виду над Пентленд-Хиллз, когда в небе уже начал вырисовываться инверсионный след.
