А он стоит и шатается, и взгляд устремлен куда-то далеко. Я готов поклясться: он находится слишком близко ко мне, слишком близко от моих ног. Такое чувство, что его ноги частью в моих. Я лежу и жду. А он стоит, напрягает все силы, чтобы не упасть, и вдруг резко взмахивает рукой — восстанавливает равновесие. Шлем летит на песок. Навершное украшение, волчья голова, вскрикивает.
Глаза воина закатываются, белеют. Скорчившись, он валится на меня. Я зажмуриваюсь — сейчас буду раздавлен.
Ничего не чувствую. И не слышу звука падения. Открываю глаза: ни воина, ни его шлема. Ни следа. Я снова гляжу в небо, на птиц смерти, кружащих по невидимой винтовой нарезке, по двойной спирали.
Остатки моих сил ушли на то, чтобы расстегнуть шинель и тужурку и подставить обнаженную грудь небесному винту. Какое-то время я лежал распростершись, и вот рядом опустились на песок две птицы. Я не шевельнулся.
Одна птица тюкнула меня в ладонь кривым клювом и тотчас отскочила. Я ждал, замерев.
Когда они нацелились выклевать мне глаза, я схватил их за шеи. Кровь у них оказалась густая и соленая, но для меня это был вкус самой жизни.
Я вижу мост. Поначалу уверен, что это галлюцинация. Потом допускаю мысль о мираже. В воздухе отражается что-то похожее на мост и в моих воспаленных, измученных глазах принимает его форму. Иду к нему сквозь жар по цепкому, вязкому, жгучему песку. Носовой платок я приспособил вместо косынки — худо-бедно защищает макушку от теплового удара. Вдали мерцает мост — длинная неровная линия выпуклых дуг.
Весь день я медленно приближаюсь к нему; лишь однажды, когда солнце было в зените, я позволил себе короткую передышку. Иногда забираюсь на вершины барханов, убеждаюсь, что мост не исчез. Остается пройти какую-то пару миль, когда неверящие глаза открывают страшную правду: мост лежит в руинах.
Главные секции почти невредимы, но связующие прогоны, эти мостики меж больших мостов, то ли обрушены, то ли рухнули сами, и вместе с ними пропали части крупных прогонов. Мост уже меньше напоминает последовательность горизонтально лежащих шестиугольников, а больше — цепочку изолированных восьмиугольников. «Ноги» остались целы, «кости» по-прежнему вздымаются, но его связки, его сухожилия ушли в песок.
Я не вижу движения, и хоть бы разок где-нибудь блеснуло. Ветер гоняет песок по гребням дюн, но ни единого звука не доносится от охряного скелета моста. Он стоит, иссушенный, костлявый, изломанный, над равниной, и золотые волны медленно плещутся в его гранитные быки и нижние края секций.
Спасибо хоть на том, что я теперь могу войти в тень. Жгучий ветер стенает меж высящихся башнями ферм. Я нахожу лестницу и лезу вверх. Очень жарко, и я вновь схожу с ума от жажды.
Я узнал это место. Теперь мне известно, где я.
Кругом ни души. Скелетов не видать, но и выживших я не нахожу. На железнодорожном уровне осталось несколько старых паровозов и вагонов, они намертво приржавели к рельсам, сделались наконец неотъемлемой частью моста. Даже сюда намело песка, рельсы и стрелки оттенены золотисто-желтым.
А вот и мое любимое местечко — «Дисси Питтон». У него жалкий вид: веревки, на которых была подвешена к потолку мебель, почти все порваны, кушетки, кресла и столы валяются повсюду, словно мумифицированные трупы. Но кое-какие предметы мебели висят на одном-двух тросах — увечные среди павших. Я иду в зал с видом (бывшим) на море.
Когда-то я тут сидел вместе с Бруком. Вот на этом самом месте. Мы глядели на океан, и Брук ворчал из-за аэростатов воздушного заграждения, а потом мимо пролетели самолеты. Солнце сейчас высоко, и пустыня под ним очень яркая.
Вот и клиника доктора Джойса. А может, и нет. Не узнаю мебель. Впрочем, он же то и дело переезжал. Жалюзи, колеблемые ветром у разбитых окон, вроде те же.
Не скоро я добираюсь до заброшенных летних апартаментов семьи Эррол. Они наполовину утонули в песке. Дверь отворена, видны только верхушки все еще прикрытой чехлами мебели. Камин скрылся под песчаными волнами. Та же участь постигла и широкую кровать.
Я медленно возвращаюсь на железнодорожный уровень и там стою, гляжу на мерцающие вокруг моста пески. Под ногами валяется пустая бутылка. Я беру ее за горлышко и бросаю с яруса. Она летит по дуге, кувыркается, блестит под солнцем.
Потом налетает ветер, визжит в железных балках и обжигает меня, бичует. Заползаю в какой-то угол и смотрю, как вихрь, точно бесконечный шершавый язык, слизывает с моста шелушащуюся краску.
— Сдаюсь, — говорю.
Кажется, будто мой череп заполнен песком. Не череп, а нижняя половинка песочных часов.
— Сдаюсь, — повторяю. — Я не знаю, место или вещь. Скажи ты.
Кажется, это мой голос. Ветер крепчает. Я уже не слышу собственной речи, но знаю, что я пытаюсь сказать. Я вдруг обрел уверенность в том, что смерть обладает звуком. Это слово, которое может произнести каждый и которое может стать причиной его смерти и самой смертью. Я пытаюсь угадать это слово, но тут вдали что-то вдруг проворачивается со скрежетом, и руки поднимают меня, уносят вверх.
Уясним наконец одно, раз и навсегда: все это сон. В любом смысле этого слова. И нам обоим это известно.
Впрочем, у меня есть выбор.
Я в продолговатом гулком помещении. Лежу на кровати. Вокруг аппаратура, я под капельницей. Время от времени заходят люди взглянуть на меня. Иногда кажется, что потолок покрыт белой штукатуркой, иногда — что он из серого металла, иногда я вижу только красные кирпичи, а бывает, я смотрю на склепанные друг с другом, покрашенные в цвет крови листы стали. Наконец приходит догадка, где я нахожусь: на мосту, в одной из его полых металлических костей.
Жидкость поступает в меня через нос и выводится через катетер. Такое чувство, будто я скорее растение, чем животное, млекопитающее, примат, человек. Я — деталь машины. Все процессы в моем организме замедленны. Надо как-то выбираться: подкачать бензин в карбюратор, включить зажигание; нажать на газ?
Кое-кого тут я вроде бы знаю.
Доктор Джойс тоже здесь. Носит белый халат, делает пометки в блокноте. Уверен, что совсем недавно я видел и Эбберлайн Эррол, но лишь мельком… И на ней была форма медсестры.
Комната длинная и гулкая. Временами я улавливаю запах чугуна и ржавчины, краски и лекарств. У меня забрали выданную мне карту и шарф… То есть носовой платок.
«Ну что, идем на поправку?» — улыбается мне доктор Джойс. Я смотрю на него и пытаюсь заговорить: кто я? где я? и что со мной происходит?
Врач втолковывает мне, как очень тупому ребенку, что меня готовы лечить по новой методике. Хотите, мы попробуем? Хотите? Это может дать хороший результат. Если согласны, распишитесь вот тут.
Распишемся-подпишемся. Хотите кровью — да ради бога. Нате вам мою душу, если, конечно, таковая имеется в природе. Чего еще изволите? Как насчет транша в несколько миллиардов нейронов? Мозги в отличном состоянии, док. Владелец был очень бережлив (кгхм!). Не брал свои серые клеточки даже в церковь по воскресеньям…
