– Вы такая юная, – я уже готова была поверить, что с высоты восьмидесяти или девяноста лет мои собственные тридцать четыре могут показаться детским садом. – Вы, наверное, не знаете, что такое коллаборационизм?
Я удивилась. Пожалуй, даже больше, чем если бы он спросил меня о том, что такое коммунистическая партия.
Вообще-то я что-то слышала о коллаборационистах – тех людях, кто сотрудничал с немецким оккупационным режимом в годы Второй мировой войны. Но кого сейчас это может интересовать? Даже моя мама родилась уже после войны. Я попыталась вспомнить, что я когда-либо видела или читала об оккупационном Париже. Люди сидят в уличных кафе – точно так же, как и до войны, только много немецких офицеров. Открыты все кабаре, соглашательское правительство заседает где-то в Виши – на память пришла марка известной косметической фирмы…
Старик смотрел на меня со странной настойчивостью во взгляде.
– Вижу, вы все-таки не знаете, на каком месте мы с вами находимся, – повторил свою странную фразу старик.
Я огляделась. Место выглядело прелестным: дождика не было и в помине, сквозь поредевшую осеннюю листву опять светило солнце. Вокруг нашей скамейки снова ходили во всех направлениях влюбленные парочки, воркуя, как все еще подбирающие крошки голуби.
– Да. Вы ничего не знаете, – все бормотал он.
Я молча ждала.
– Мадмуазель, – он снова хитро посмотрел на меня. – Двести лет назад на этом самом месте был морг. Я видел его изображение на старинных гравюрах. Мрачное здание.
Меня передернуло. Я не могла поверить: элегантный, так я бы его назвала, сквер позади самого знаменитого собора Парижа – и вдруг… Невольно я отодвинулась от своего собеседника. А он, наоборот, нагнулся ко мне, взял меня за руку своей птичьей лапкой и зашептал мне в лицо, брызгая слюной.
– Да, да, мадмуазель, здесь был морг. – Мне стало жутко. Он, наверное, был сумасшедшим, этот старикан! – Все, кому я рассказываю эту историю, торопятся уйти, – вздохнул он. В его глазах появилась муть, похожая на слезы. Он оттолкнул мою руку.
– Идите, мадемуазель, я вас не держу!
Внутренне содрогаясь, я сказала:
– Ну, что вы! Я вовсе не боюсь! Я как раз очень хочу услышать вашу историю!
– Так слушайте! – Он согнулся на скамейке, сомкнув руки на своей палке, стоящей между его колен, опустил голову. Он больше не смотрел на меня, говорил, будто сам с собою. А я видела только его берет и обсыпанные крупной перхотью плечи вельветовой куртки. – Да, здесь был морг, но место это не было невеселым. Трупы, свезенные за ночь со всего Парижа, складывали у той стены, на задах собора, и многие зеваки, которым утром нечего было делать, прогуливались сюда, на Ситэ, и специально заходили во двор, чтобы поглазеть на мертвецов. Удивительно, но некоторые люди радовались, когда обнаруживали здесь своих знакомых. Они радовались тому, что те уже никогда не смогут причить им вред.
Я будто заново обвела взглядом так полюбившийся мне сквер. Я всегда думала, что это прекрасное, благостное место, а оказалось, что земля, на которой стояла моя любимая скамейка, вся была пропитана смертоносным духом. Какой ужас! Я сделала попытку встать. Старик почувствовал это, хотя ко мне не повернулся.
– Оставьте, мадемуазель. Не надо бояться этого места. Весь вопрос в том, как относиться к тому, что я вам рассказал. Представьте солнечное парижское утро. Тогда ведь не было телевидения, Интернета. Сюда приходят люди за новостями. Все жадно глядят на мертвецов, а кое-кто отпускает шуточки…
Мои глаза вдруг закрылись сами собой.
– Нет, шуток в то утро не было, – сказала я, неизвестно почему.
– Не было? Вы уверены? – Он неожиданно быстро повернулся ко мне. Я не увидела это, а почувствовала. Да. Точно. Никакого сквера не было и в помине. На этом месте был просто двор, ограниченный забором и каменной стеной.
Я ясно видела, что в глубине двора, в ряду вместе с другими телами, у каменной стены я лежу с закрытыми глазами в каких-то мокрых, тяжелых тряпках. И по двору среди других людей идет немолодая женщина. В руках ее плетеная кошелка с луком и помидорами. Она оглядывается на землю по сторонам, она явно ищет кого-то, и в этой женщине, бледной, растрепанной, со страданием на лице, я узнаю свою мать. Вот, прижимая ко рту кулак, она склоняется надо мной, из кошелки снарядами падают луковицы, падают, ударяясь в мою грудь, живот. Мне не больно. Она опускается передо мной на колени. Гладит пальцами мой лоб. Мне это приятно. В отдалении полукругом выстраиваются люди. Все смотрят на нас, причем я не чувствую ни боли, ни веса, ни ее слез, которые струятся сначала по ее лицу, а потом капают на мое.
– Доченька! Доченька!
Я слышу в толпе перешептывания. Звучат и отдельные голоса:
– Кого это она нашла?
Толпа придвигается ближе.
– Дочку. Дочь.
Потом мужской голос:
– Что она с собой сделала?
– Ее бросил возлюбленный, и она умерла.
Видение было явственным, как ночной кошмар. Я с силой затрясла головой, чтобы его прогнать. Старик понимающе спросил:
– Вы что-нибудь видели?
Я тяжело дышала. Что это было? Галлюцинация, сон? Меня затошнило. Он усмехнулся:
– Здесь заколдованное место. Каждый здесь видит что-то свое. Страшное свое, чего большинство боится.
– Вы тоже здесь что-то видите? – Я еще не могла прийти в себя.
– Одно и то же. Уже много лет. Всегда ненавижу это смотреть. Это страшно. Но когда не прихожу сюда долго, я тоскую.
– Расскажите мне, что вы видите. – Мне вдруг ужасно захотелось это узнать. В жизни не бывает случайных встреч, и если мне довелось здесь увидеть этого старика…
Я решила выспросить его до конца.
– Вы хотите знать, что я вижу, мадемуазель… – Он закрыл лицо сухими ладонями, опершись о колени локтями. Его палка упала на землю, но я не торопилась ее поднимать – боялась спугнуть. Я едва слышала его голос: – Я вижу прекрасный весенний день. Я молод и красив, мне двадцать лет. У меня есть семья – отец и мать. Брат и сестра, они меня моложе. Мы живем в небольшой квартирке на холме. Сейчас там живут состоятельные люди, а тогда, в войну, там толклись бедняки, проститутки, небогатые клерки, артисты. Художников тоже было хоть отбавляй. Немцы не особенно к нам туда лезли. Зимой, если шел дождь, на брусчатке становилось очень скользко. Им было не проехать туда на машине.
Я изумилась:
– Вы помните немцев?
Старик гордо выпрямил спину и посмотрел на меня с достоинством:
– Мадемуазель. Если в сорок третьем году мне было двадцать лет, следовательно, я родился в одна тысяча девятьсот двадцатом году.
– Вы замечательно выглядите, – ляпнула я, хотя, вероятно, это звучало очень глупо. Но старик принял мой комплимент:
