…Андрей смотрел на друга, плачущих сестер и чувствовал, как к нему возвращается что-то утраченное, то, что, думалось, ушло навсегда.
– Просто рождественское чудо! – взволнованно сказала Татьяна. – А ведь это тебя, Никита, я сегодня видела в городе!
Она принесла подписанную для Климова открытку.
– Теперь все обязательно будет хорошо! – воскликнула Татьяна, разливая чай. – День рождения Маши мы отметим в Березовке!
– А помните тот день в мае, когда мне исполнилось девятнадцать?! – вздохнула младшая сестра. – Май оказался таким теплым, солнечным, в садах цвела сирень! Ах как мы были счастливы в тот день…
– Мы были молоды, Маруся, – мягко возразил Климов.
– Помните, мы еще загадывали, что с нами случится дальше, строили планы… Где это сейчас? И для чего были наши мечты и надежды? – спросила Маша.
Андрей усмехнулся:
– За очередным поворотом мы все поймем, узнаем, и тогда…
Климов мысленно завершил фразу: «И тогда нас не станет…»
– Никита, скажи мне как физик, – попросила Маша, – время категорически необратимо?
– М-да, – развел руками Климов. – Неужели, Маруся, ты хочешь, чтобы я рассказал сейчас о втором начале термодинамики?!
– Ой, не надо, – испугалась Маша. – Ты объясни на человеческом языке!
Климов кивнул:
– Хорошо, попробую. К примеру, если в кофе добавить сливки, их уже будет не отделить от кофе, но эта необратимость не имеет логического характера, она лишь очень вероятна, то есть существует ничтожная вероятность того, что сливки и кофе вновь разделятся; но эта вероятность, как писал Больцман, равна вероятности того, что жители одного большого города в один и тот же день покончат жизнь самоубийством…
– А почему бы и нет? – перебила Маша. – Всякое в жизни бывает! Мало ли что у них там, в городе, могло произойти!
Климов рассмеялся:
– Ну, ежели так, то существует вероятность того, что время не есть необратимый процесс в том житейском смысле, в котором мы привыкли об этом думать.
– Ах, если бы жители одного города разом попрыгали с крыш, сливки отделились от кофе, а стрела времени повернулась вспять, и мы бы вновь оказались в том майском сиреневом дне! – мечтательно произнесла Маша.
– Так хочешь снова стать юной, Маруся? – улыбнулась Татьяна.
После недолгих размышлений Маша призналась:
– Не-а, не хочу! И на вопрос «Легко ли быть молодым?» я бы ответила, что быть вообще нелегко, а молодым особенно! Потому что в молодости ты еще ничего про себя не знаешь и весь мир идет на тебя войной, и что с этим делать – решительно непонятно. Вот я себя спросила: а хотела бы я, чтобы мне опять было девятнадцать, и тут же перекрестилась – чур меня, чур! Потому что как меня колбасило, душекружило и било башкой обо все стены в этот период, не приведи господи вновь пережить. – После паузы она добавила с очевидной грустью: – В юности мне очень хотелось бурь, великих потрясений, головокружительной карьеры, а тихое счастье казалось скучным или чем-то, что можно отложить, что еще подождет… А потом прошло время, и стало понятно, что дороже того счастья и нет ничего… И если я бы вернулась в тот майский день, я бы, наверное… – Она замолчала.
* * *
«Как странно, – подумал Климов, – время проходит, люди рождаются, умирают, мчатся поезда, ракеты взрывают космос, а Басмановы по-прежнему сидят за столом, творя обряд какого-то вечного чаепития. Их центр мира – этот стол, и, что бы ни случилось, они пьют чай, грустят, смеются, плачут, поздравляют друг друга, произносят тосты; на столе расставлены чашки – времени нет! Басмановы создали для себя замкнутое пространство, погрузились в собственный внутренний мир и невозмутимо попивают чай. Кажется, я и не уезжал никуда, дня не прошло, так органично я вписался в знакомое пространство. Явные чеховские интонации! Люди разговаривают, пьют чай, обедают, а в это время рушатся и летят с обрыва под откос их жизни…»
Он вдруг заметил стоявшую на полке фотографию Полины, сделанную прошедшим летом в Березовке.
Проследив за его взглядом, Маша улыбнулась:
– Можешь взять, Ник, все равно украдешь, когда мы отвернемся!
Он быстро схватил фотографию и спрятал в портмоне.
– Никита, может быть, позвонить Полине? Пригласить ее? – осторожно предложила Татьяна. – Ей через Фонтанку перейти, и она здесь…
После минутной паузы Климов ответил:
– Не надо. Зачем? Беспокоить ее, себя? Делать друг друга несчастными? Боюсь, что в нашем случае Фонтанка стала рекой, в которую не войти дважды. Знаешь, я вчера постоял под ее окнами. Мне этого достаточно…
– Они послезавтра уезжают, – тихо сказала Татьяна. – Иван получил должность на Севере… Наверное, уезжают надолго. Ты мог бы проститься с Полиной…
Он усмехнулся:
– Я не хочу прощаться с ней. Да это и невозможно…
«Ты окончательно потерял ее, старик, а впрочем, можно ли потерять то, что никогда тебе не принадлежало?»
* * *
Утром седьмого января Андрей с Климовым сидели на кухне и пили водку. Нормально – два мужика, старинные приятели (больше чем приятели – почти родственники), которые давно не виделись, пьют водку и ведут задушевный разговор (такой прямой, что «всухую», на трезвую голову, он был бы невозможен). Татьяна с Машей спали, приходя в себя после бессонной ночи (и славно – а то бы раскудахтались по-бабьи: «Андрей, тебе нельзя пить после инфаркта!» – и загубили хороший мужской разговор, не понимая, что брату как раз очень надо выпить и выговориться).
Андрей смотрел на друга едва ли не с нежностью. Ах, если бы он мог рассказать Климову, как скучал без него, как дорога ему их дружба. В Никите он любил все то, чего недоставало ему самому: уверенность и силу.
Андрей поинтересовался у Климова про Америку, а тот почему-то ответил про Россию; Климов сказал, усмехнувшись, что вот ведь какая штука – он что-то понял о России («Ха, ну если я вообще что-то понял!»), только уехав из нее. «В России все так же пьют чай и грезят о несбыточном».
Никита спросил Андрея про Лену – видятся ли они после развода, позволяет ли бывшая жена ему общаться с дочерью.
Андрей пожал плечами:
– Как ни странно, все в порядке. Мы больше не живем вместе, следовательно, не раздражаем друг друга и обоюдно простили взаимные претензии. Лена опять занялась бизнесом – все-таки она удивительный человек несокрушимой целеустремленности (впрочем, теперь у нее есть стимул: она хочет заработать много денег, чтобы вернуть их девочкам за дом)… А, в общем, несмотря на все, что было, мы с ней заодно, потому что у нас есть дочь. Мы оба – две ниточки, которые как-то связывают Марину с этим миром. И знаешь, я Лену ни в чем не виню. Глупо было бы сводить драму моей жизни исключительно к неудавшейся семейной жизни. Раскапризничаться, захныкать: ах, меня жена не любила! Полноте, смешно, унизительно даже – а сам-то я что? И кто виноват, что все мои горделивые задачи и планы остались неосуществленными, пустыми мечтами? Ну не Лена ведь! Сам все проворонил, проспал, некого винить. Нет, я, впрочем, не сразу дошел до понимания таких вещей – раньше любил уходить в обиду, причем обижался и на Лену, и на весь мир, хандрил, считал, что мне чего-то крупно недодали; а после инфаркта, вот когда в больнице оказался (а там было много времени, чтобы подумать обо всем), ко многому стал относиться иначе и даже (старик, ты наливай, наливай!) находить многие категории пошлыми, за которые, веришь – нет, мне теперь самому стыдно. Да и сама история с этим инфарктом кажется мне почти юмористической…
