— Впрочем, вините только себя в том, что такая мысль может прийти в голову любому. Насколько я знаю, вам тридцать восемь лет, а замуж вы вышли в двадцать. Трудно поверить, что ваше воскресное ночное приключение было у вас первым в жизни.
— Действительно, не первым, — тихо подтвердила она.
— Вам предстояло провести у вашей матушки всего одну ночь, и вы притащили с собой любовника.
— А если мы не часто имеем возможность провести ночь вместе?
— Я не осуждаю. Я только констатирую. Но, согласитесь, все это наводит на мысль, что ваш муж должен быть в курсе…
— Он ничего не знал и пока еще не знает. Поэтому-то я и вернулась сюда.
— Почему вы уехали в полдень в понедельник?
— Я не знала, что произошло с Эрве после того, как он ушел от меня, услышав стоны Розы. И я не представляла себе, что сделает мой муж, узнав обо всем. Поэтому я решила предотвратить его приезд сюда.
— Понимаю. И, очутившись в Париже, вы продолжали беспокоиться?
— Да. Я позвонила Шарлю, который сказал мне, что следствие будете вести вы.
— Это вас успокоило?
— Нет.
— Могу я подавать, господа?
Мегрэ кивнул, и они возобновили разговор, когда суп уже был на столе.
— Мой муж будет поставлен в известность?
— Едва ли. Разве что в случае необходимости.
— Вы подозреваете меня в попытке отравить мою мать?
Его ложка на мгновение остановилась в воздухе. Он изумленно и не без восхищения взглянул на нее:
— Почему вы спрашиваете меня об этом?
— Потому что только я могла подсыпать яд в ее стакан. Точнее, одна я оставалась еще в доме, когда это произошло.
— Не хотите ли вы сказать, что это могла сделать, скажем, Мими перед своим отъездом?
— Мими, или Шарль, или, наконец, Тео. Но подозрение все равно должно пасть на меня.
— Почему все равно?
— Потому что все убеждены, что я не люблю свою мать.
— А это правда?
— Это почти правда.
— Вы не станете возражать, если я задам несколько вопросов? Заметьте, что я это делаю неофициально, ведь это вы захотели встретиться со мной.
— Но вы, так или иначе, задали бы их мне, так ведь?
— Возможно. Даже наверняка.
Пожилая чета ужинала через три столика от них, а еще подальше женщина средних лет не сводила глаз со своего восемнадцатилетнего сына, ухаживая за ним как за ребенком. Еще с одного стола доносились взрывы смеха: там сидела компания девушек.
Мегрэ и его собеседница говорили вполголоса, не прерывая ужина, разговор их протекал внешне спокойно, невозмутимо.
— И давно вы недолюбливаете свою мать?
— С того дня, когда мне стало ясно, что она никогда меня не любила, что я была для нее обузой и, по ее мнению, испортила ей жизнь.
— А когда вы сделали это открытие?
— Еще девочкой. Впрочем, я ошибаюсь, говоря лишь о себе. Правильней было бы сказать, что моя мамаша никогда никого не любила, даже меня.
— И вашего отца тоже?
— Сразу же после смерти он был забыт навсегда.
Попробуйте найти в доме хотя бы одну его фотографию. Вы только что осмотрели весь дом. Вы были и в комнате матери, вас там ничто не удивило?
Он постарался вспомнить, но признался:
— Нет.
— Это потому, что вы, наверное, не часто бываете в домах старых женщин. У них на стенах всегда развешана масса фотографий.
Она была права. Но тут он припомнил портрет, портрет старика в роскошной серебряной рамке на тумбочке в спальне.
— Мой отчим, — ответила она, когда он сказал об этом. — Но, во-первых, он все-таки бывший владелец «Жюва», а это что-нибудь да значит. И наконец, половину своей жизни он был на побегушках у моей матери и дал ей все, что она имеет. А мой портрет вы там видели?
Или портреты моих братьев? У Шарля, например, страсть фотографировать своих детишек и рассылать фотографии родственникам. Мать складывает эти портреты в ящик вместе с огрызками карандашей, старыми письмами, катушками и прочей дребеденью. Зато на стенах дома развешаны ее собственные фотографии, фотографии ее автомобилей, замка, яхты, ее кошек, особенно кошек.
— Я вижу, вы действительно ее не любите.
— Кажется, я уже не сержусь на нее.
— Что вы имеете в виду?
— Это не имеет значения. Однако, если ее и пытались отравить…
— Простите, вы сказали «если»?..
— Предположим, что это моя манера разговаривать.
К тому же о моей матери никогда ничего не знаешь наверняка.
— Вы намекаете на то, что она могла симулировать попытку отравить ее?
— Это выглядело бы неправдоподобно. Ведь яд оказался в стакане в достаточно сильной дозе — смертельной, и бедняжка Роза умерла.
— Ваши братья и невестка разделяли ваше, ну, скажем, равнодушие, если не неприязнь по отношению к матери?
— У них другие причины. Мими, например, не любит мать за то, что из-за нее мой отчим потерял состояние.
— И это действительно так?
— Не знаю. Бесспорно одно: он тратил на нее огромные деньги и как бы хотел поразить ее этим.
— Как складывались ваши отношения с отчимом?
— Почти сразу после замужества мамаша отправила меня в Швейцарию, в шикарный и очень дорогой пансионат. Сделано это было под предлогом, что мой отец болел в свое время туберкулезом и поэтому якобы необходимо было наблюдать за моими легкими.
— Почему же «под предлогом»?
— За всю жизнь я ни разу не кашлянула. Ее просто стесняло присутствие взрослой дочери. А может, она ревновала.
— К кому?
— Фернан Бессон старался баловать меня. Когда я возвратилась в Париж, мне было семнадцать лет, и он начал настойчиво обхаживать меня.
— Вы хотите сказать…
— Нет, не сразу. Когда это случилось, мне уже шел девятнадцатый год. Однажды вечером я одевалась, чтобы пойти в театр. Он вошел в мою комнату, когда я еще была не совсем готова.
— Что же произошло?
— Ничего. Он потерял голову, и я дала ему пощечину.
Тогда он упал на колени и буквально со слезами умолял меня ничего не говорить матери и не уходить из дома. Он поклялся мне, что это был лишь приступ безрассудства и он никогда не повторится. — Помолчав, она холодно добавила: — Он был смешон во фраке и манишке, выбившейся из-под жилета. Потом он поспешно вскочил, потому что в комнату входила горничная.
— И вы не ушли из его дома?
