— Вы хорошо устроились? — продолжал Бессон. — Вам дали хороший номер? Надеюсь, вы распутаете эту досадную историю? Утром вы поднимаетесь рано? Может, мне приехать к вам в отель к девяти часам?
— Если это вас устраивает.
— Благодарю вас. Еще раз примите мои самые глубокие извинения.
Выйдя из кабины, Мегрэ увидел, что Арлетта осталась в зале совсем одна. Стол, за которым она сидела облокотившись, уже убирали.
— Он говорит, что ему пришлось поехать в Дьепп.
— Она умерла наконец?
— Она болела?
— Уже лет двадцать, а может, и тридцать, и все говорила, что умирает. Шарль, наверное, доволен.
— Он не любил ее?
— На какое-то время он поправит свои дела — ему ведь достанется солидное наследство. Вы знаете Дьепп?
— Очень мало.
— Семейству Монте принадлежит примерно четверть всех домов города. Теперь Шарль разбогатеет, но все-таки ухитрится потерять и эти деньги в какой-нибудь шальной афере. Если только Мими ему не помешает — ведь, в конце концов, это ее деньги, а она, насколько я знаю, себя в обиду не даст.
Любопытно: она говорила обо всем этом беззлобно, в голосе ее не чувствовалось ни враждебности, ни зависти, словно рассказывала она о людях вообще, принимая их такими, какие они есть, и судила о них, как об экспонатах антропологического музея.
Мегрэ снова сел напротив нее, набил трубку, но не торопился раскурить ее.
— Вы скажете мне, когда я стану вам в тягость? — проговорила Арлетта.
— Вы как будто не торопитесь вернуться в «Гнездышко»?
— Нет. Не тороплюсь.
— Настолько, что согласны на любое общество.
Он знал, что дело не в этом. Начав рассказывать о себе, она, вероятно, не прочь продолжить этот разговор.
Но в этом большом зале, где погасили уже три четверти огней и прислуга давала понять, что они ее задерживают, трудно было возобновить разговор с того, на чем он был прерван.
— Может быть, пойдем еще куда-нибудь?
— Куда? Если в бар, то там мы рискуем натолкнуться на Тео, а я не хочу с ним встречаться.
— Вы еще любите его?
— Нет. Не знаю.
— Вы сердитесь на него?
— Не знаю. Идемте. Мы можем просто пройтись.
Они вышли. Была темная туманная ночь. Свет редких фонарей расплывался мерцающими кругами. И сильнее, чем днем, слышался размеренный шум моря, возвещавший шторм.
— Позвольте мне продолжить вопросы?
Она носила туфли на очень высоких каблуках. Ради нее он избегал улиц без тротуаров, особенно мощенных булыжником, где она могла бы вывихнуть лодыжку.
— Для этого я и пришла сюда. Рано или поздно вы их все равно задали бы мне, правда? Лучше уж со спокойной душой вернуться завтра в Париж.
Со времен юности не часто доводилось Мегрэ бродить вот так ночью по темным и холодным улицам маленького городка в обществе красивой женщины, и он чувствовал себя чуть ли не виноватым. Навстречу попадались лишь редкие прохожие. Их шаги слышались задолго до того, как из темноты возникал силуэт. Многие оборачивались вслед этой запоздалой паре; возможно, за ними наблюдали и из-за штор освещенных окон.
— В воскресенье, если я не ошибаюсь, был день рождения вашей матери?
— Да, третьего сентября. Отчим превратил этот день в некое подобие национального праздника. И не допускал, чтоб кто-нибудь из семьи не был на торжестве. Мы сохранили обычай встречаться в этот день у матери. Для нас это стало традицией, вы понимаете?
— За исключением Тео, судя по тому, что вы мне рассказали.
— Да, исключая Тео после смерти его отца.
— Вы привезли на этот раз подарки? Могу я узнать, какие?
— По странному совпадению Мими и я сделали почти одинаковые подарки: кружевные воротнички. Трудно выбрать что-нибудь для моей матери. У нее есть все, чего она могла бы пожелать, — вещи дорогие и редкие.
Когда ей дарят безделушку, она разражается хохотом, от которого становится не по себе. И благодарит с преувеличенной горячностью. Но она без ума от кружев, и вот нам с Мими пришла одна и та же мысль.
— Ни шоколада, ни конфет, ни сладостей?
— Догадываюсь, что вы имеете в виду. Нет, ничего этого не было. Никто не рискнул бы преподнести ей шоколад или конфеты, она их не терпит. Видите ли, моя мамаша относится к тем хрупким на вид женщинам, которые любым сладостям предпочитают маринованную или зажаренную селедку, соленые корнишоны и хороший кусок сала.
— А вы?
— Я нет.
— Кто-нибудь из семьи догадывается о том, что произошло однажды между отчимом и вами?
— Честно говоря, я в этом не уверена. Но готова поклясться, что мать все знала.
— От кого она могла узнать?
— Она обходилась без чьей-либо помощи. Простите, но мне опять приходится злословить: она всегда подслушивала у дверей, это было ее страстью. Сначала она следила за мной, потом за Фернаном. Она шпионила за всеми, кто жил в доме, в ее доме, включая метрдотеля, шофера и горничных.
— Зачем?
— Чтобы знать все, что происходит в ее доме.
— И вы полагаете, что она знала и о вас с Тео?
— Я почти уверена.
— И она никогда ничего вам не говорила, даже не намекала? Вам ведь не было тогда и двадцати лет. Она могла бы вас и предупредить.
— А для чего?
— Когда вы заявили о своем намерении выйти замуж за Жюльена Сюдра, разве она не пыталась вас отговорить? В то время этот брак мог выглядеть мезальянсом.
Фернан Бессон был на вершине успеха. Вы жили в роскоши — и вдруг выходите замуж за небогатого дантиста, за человека без будущего.
— Мать ничего мне не говорила.
— Отчим?
— Он не посмел. Он чувствовал себя виноватым передо мной, мне кажется, его мучила совесть. Думаю, что, в сущности, он был порядочным и даже совестливым человеком. Он, должно быть, был уверен, что я так поступаю из-за него. Он хотел сделать мне богатый подарок, но Жюльен не принял его.
— По вашему совету?
— Да.
— И ваша мать не подозревала об этом?
— Нет.
Они шли теперь по тропинке, поднимающейся вверх к вершине скалы; через равные промежутки времени небо прорезал луч маяка, и издалека доносился зловещий вой сирены, включенной по случаю тумана. Даже здесь, наверху, чувствовался сильный запах водорослей.
Несмотря на высокие каблуки и парижский костюм, Арлетта не проявляла признаков усталости и не жаловалась на холод.
— Я задам еще один вопрос.
