Алина Калас это блистательно продемонстрировала. Очутившись в кабинете следователя, она не проронила ни слова. С таким же успехом Комельо мог бы беседовать с одним из камней, что перевозили братья Нод.
– Мне нечего вам сказать, – только и произнесла она своим бесстрастным голосом.
А так как Комельо забросал ее вопросами, она добавила:
– Вы не имеете права допрашивать меня без адвоката.
– Назовите имя своего адвоката.
– У меня его нет.
– Вот список членов парижской коллегии. Выбирайте.
– Я их не знаю.
– Назовите любое имя.
– У меня нет денег.
Пришлось назначать официального защитника, а это требовало дополнительного времени для ряда формальностей.
В конце дня Комельо вызвал к себе также Антуана Кристена. Рассыльный, несколько часов отбивавшийся от вопросов Лапуэнта, не сказал ничего нового и Комельо.
– Я не убивал Каласа. Я не был на набережной Вальми в субботу после полудня. Я не сдавал чемодан в камеру хранения. Кладовщик врет или ошибается.
Все это время мать Антуана с красными от слез глазами, стиснув в руке комочек платка, ждала в коридоре уголовной полиции. Разговаривать с ней выходил Лапуэнт. Потом его сменил Люкас. Женщина твердила, что хочет видеть комиссара Мегрэ.
С простыми людьми это обычная история: они думают, что ничего не добьются от подчиненных, и во что бы то ни стало хотят говорить с главным начальником.
Но комиссар не мог ее принять: в тот самый миг он выходил из кафе на набережной Вальми вместе с Жюделем и Дьедонне Папом.
– Закроешь потом дверь и принесешь ключ на Набережную, – сказал он Мерсу.
Втроем они перешли мост через канал и очутились на набережной Жемап. Улица Эклюз-Сен-Мартен была отсюда в двух шагах, в тихом, провинциального типа квартале за больницей Св. Людовика. Пап был без наручников. Мегрэ понимал, что такой человек не бросится наутек.
Пап вел себя со спокойным достоинством, роднившим его с г-жой Калас. Лицо его выражало грустную покорность судьбе. Он почти не разговаривал. Должно быть, он никогда не говорил много. В ответ на вопросы произносил лишь самые необходимые слова, а иногда не отвечал вовсе и только смотрел на комиссара. Цвет его глаз напоминал голубую лаванду.
Жил он в старом шестиэтажном доме довольно комфортабельного и приличного вида. Они прошли, не останавливаясь, мимо консьержки и поднялись на третий этаж. Пап открыл дверь слева.
Квартира его состояла из столовой, спальни и кухни, не считая кладовой, где комиссар не без удивления увидел ванну. Обстановка была хоть и не вполне современной, но значительно менее старой, чем на набережной Вальми. В квартире царила идеальная чистота.
– У вас есть прислуга? – с удавлением спросил Мегрэ.
– Нет.
– Вы сами убираете квартиру?
Пап не мог сдержать удовлетворенной улыбки, гордясь своим жилищем.
– И консьержка никогда не поднимается помочь вам?
За кухонным окном был подвешен шкафчик, набитый съестными припасами.
– Вы и готовите себе сами?
– Всегда.
В столовой над комодом висела увеличенная фотография г-жи Калас в позолоченной раме, какие встречаются в большинстве небогатых буржуазных семей; она придавала квартире уютный семейный вид.
Вспомнив, что на набережной Вальми не было ни единой фотографии, Мегрэ спросил:
– Откуда у вас это фото?
– Я сам его сделал своим аппаратом и отнес увеличить на бульвар Сен-Мартен.
Фотоаппарат был в ящике комода. На маленьком столике в углу кладовой стояли стеклянные бачки и флаконы с химикалиями для проявления пленки.
– Вы увлекаетесь фотографией?
– Да. Особенно пейзажами.
Действительно, осматривая вещи, Мегрэ нашел множество снимков с видами Парижа и окрестностей. На многих были сняты канал и Сена. Пап, наверно, затратил немало часов, дожидаясь запечатленных им редких световых эффектов.
– Какой костюм вы надевали, когда ездили к сестре?
– Синий.
Пап имел три костюма, включая тот, что был сейчас на нем.
– Заберите их, – сказал Мегрэ Жюделю. – Туфли тоже.
Он присоединил туда же грязное белье, найденное в плетеной корзине.
Перед уходом Мегрэ вспомнил, что видел в комнате клетку со щеглом.
– Вы знаете кого-нибудь, кто согласится взять к себе птицу?
– Думаю, консьержка охотно это сделает.
Мегрэ захватил с собой клетку. К консьержке ему стучать не пришлось.
– Уж не собираетесь ли вы забрать его с собой? – гневно закричала эта особа.
Консьержка говорила не о щегле, а о своем жильце. Она узнала Жюделя, работавшего в этом квартале. Может быть, узнала также Мегрэ. И она читала газеты.
– Такого человека, самого лучшего в мире, обвинять в злодействе!
Консьержка была низенькая, смуглая, неопрятная. Голос ее звучал пронзительно. Казалось, она вот-вот вцепится в них, как кошка, настолько она разъярилась.
– Не могли бы вы некоторое время позаботиться о птице?
– Посмотрим, что вам скажут жильцы и все жители квартала! А к вам, мсье Дьедонне, мы все будем приходить в тюрьму.
В известном возрасте у женщин из народа часто появляется своеобразный культ старых холостяков или вдовцов типа Дьедонне Папа из-за их размеренной жизни. Трое мужчин были уже далеко, а она все еще стояла на тротуаре, плакала и махала им вслед.
Мегрэ сказал Жюделю:
– Отнеси одежду и обувь Мерсу. Он знает, что с ними делать. Продолжайте наблюдение за домом на набережной Вальми.
Мегрэ организовал это наблюдение без особых намерений, просто для того, чтобы не давать впоследствии повода для упреков. Дьедонне Пап покорно ждал у края тротуара и, когда они тронулись в путь вдоль канала в поисках такси, старательно подлаживал свой шаг к шагу Мегрэ.
В машине он молчал, и Мегрэ ни о чем его не спрашивал. Набив трубку, комиссар протянул табак спутнику:
– Курите?
– Нет.
– А сигареты?
– Я вообще не курю.
Мегрэ все же задал вопрос, который, впрочем, не имел никакого отношения к смерти Каласа:
– Вы и не пьете?
– Нет.
Еще одна аномалия. Мегрэ было трудно увязать это с прочим. Г-жа Калас была алкоголичка, она начала пить давно, вероятно, еще до знакомства с Папом. Трезвый же человек обычно с трудом переносит присутствие пьющего.
