— Седьмая палата… Прекрасно…
В палату вошли впятером: Лиз, сиделка, Мегрэ, судья и главный врач. В коридор вышли только трое: Лиз с сиделкой осталась по ту сторону двери. Она не плакала. Отец с дочерью не поцеловались.
— Через час в коридоре начнет дежурить инспектор.
Еще три километра — и уже город — ворота тюрьмы, книга регистрации заключенных, всякие формальности. Мегрэ и судья — по чистой, конечно, случайности — не успели попрощаться.
Пивная. Толстая кассирша. Расписание поездов. Кружка свежайшего пива.
— Принесите письменные принадлежности и бутерброд с ветчиной… И еще кружку пива!
Комиссар написал официальное донесение прокурору, составил несколько телеграмм и насилу успел к поезду. С полуночи до двух прождал на вокзале Сен-Пьер.
Вокзал Орсэ… В восемь утра свежевыбритый Мегрэ уже вышел из своей квартиры на бульваре Ришар-Ленуар. Над Парижем вставало солнце. В двух шагах от уголовной полиции Мегрэ пересел с автобуса на автобус и различил издали окна своего бывшего кабинета.
В девять он вылез в Версале, освещенном лучами скупого январского солнца, и с трубкой в зубах медленно пошел по Парижской авеню.
С этой минуты он словно раздвоился; ему казалось, что он живет сразу в двух измерениях. Разумеется, он — комиссар Мегрэ, попавший в некоторую опалу и сосланный в Люсон. Руки его засунуты в карманы пальто, принадлежащего Мегрэ, он курит трубку Мегрэ. Все, что он видит вокруг, — это действительно Версаль, причем сегодняшний, а вовсе не тот, который существовал столько-то лет тому назад. Улица безлюдна, особенно ближе к концу, там, где за пышными воротами и высокими оградами прячутся от прохожего красивейшие на свете особняки. Но все это видится ему словно на экране кино… Действительность смахивает на какой-то документальный фильм. Одни кадры сменяются другими… И в то же время слышится голос диктора, комментирующего эти кадры.
Этот глуховатый голос принадлежит судье Форлакруа, и на виды Версаля неотступно наплывает просторная комната в Эгюийоне с поленьями в камине, трубочным пеплом на плитках пола и окурками в зеленой фарфоровой вазе.
— Мы — жители Версаля в третьем поколении. Мой отец, адвокат, всю жизнь прожил в особняке на Парижской авеню, который получил в наследство от своего отца. Белая ограда… Ворота, обрамленные двумя каменными тумбами… Золоченый герб… Медная табличка, а на ней моя фамилия…
Это здесь. Мегрэ заметил дом, но ни герба, ни медной таблички уже не было. Ворота были открыты. Лакей в полосатом жилете вынес ковры на тротуар, собираясь выбить из них пыль.
— Сразу за воротами — небольшой парадный двор, мощенный такими маленькими круглыми булыжниками, точь-в-точь как перед Версальским дворцом: это называется «королевская мостовая». Между булыжниками пробивается трава. Маркизы над окнами. Окна высокие, с частыми переплетами. И всюду свет. Посреди холла бронзовый фонтан, а из холла виден садик в духе Трианона: лужайка, розы… Тут родился я, родился мой отец. Тут я прожил годы, увлекаясь только литературой и искусством, заботясь разве что о комфорте да хорошем столе. Честолюбия у меня не было, я довольствовался должностью мирового судьи.
Пожалуй, здесь это легче понять, чем в Эгюийонском уединении.
— Несколько верных друзей. Поездки в Италию, в Грецию. Я был человек состоятельный. Красивая мебель, хорошие книги. Когда умер отец, мне уже стукнуло тридцать пять, но я оставался холостяком…
Как знать, быть может, в окрестных домах благоденствуют другие такие же Форлакруа, все заботы которых сводятся к тому, чтобы жить как можно приятнее и беспечнее?
Лакей уже начал коситься на этого прохожего в толстом пальто, так пристально глазеющего на дом его хозяев. Но для визита еще, пожалуй, слишком рано.
Мегрэ медленно пошел назад, свернул направо, потом налево, читая названия улиц; наконец, остановился перед большим пятиэтажным домом, который был, казалось, набит жильцами.
— Скажите, здесь еще живет мадемуазель Доше? — спросил он у привратника.
— Да вот она сама поднимается с покупками по лестнице.
Комиссар догнал ее на втором этаже, когда она уже взялась за медную ручку двери, такой же старой, как весь я дом. — Прошу прощения, мадемуазель! Вы хозяйка этого дома, не правда ли? Я ищу одного человека, который жил здесь когда-то, лет двадцать пять тому назад.
Его собеседнице было на вид около семидесяти.
— Входите. Я только выключу на кухне газ, а то молоко подгорит.
Окна с витражами. Малиновые ковры.
— Этот человек — артист. Выдающийся музыкант по фамилии Константинеску.
— Помню! Он жил в квартире как раз над нами. — Значит, это правда.
Снова всплыл голос судьи:
— Богема, неудавшийся гений. В молодости пользовался шумным успехом. Давал сольные концерты в Америке, по всему миру. Когда-то был женат, имел дочь; жену бросил, девочку увез с собой. В конце концов застрял в Версале, поселился в обшарпанной квартирке, стал давать уроки скрипичной игры. Как-то вечером у нас не хватало альта для домашнего концерта, и друзья притащили его ко мне.
Смущенно опустив взгляд на свои белые руки, судья добавил:
— Я немного играю на рояле.
Престарелая девица между тем продолжала:
— Он был полоумный. На него накатывали припадки дикой злобы. Бежит, бывало, по лестнице и вопит во всю глотку.
— Ну, а его дочь?
Хозяйка поджала губы:
— Ну, теперь-то она замужем. Говорят, недурную партию сделала. Ее муж судья, не так ли? Да, некоторым везет в жизни, причем далеко не самым…
Мегрэ так и не узнал, кому же все-таки везет, потому что она замолчала. Больше ему здесь нечего было разузнавать. Он знал: судья не лгал ему.
Валентина Константинеску. Восемнадцатилетняя девушка с развитыми формами, большеглазая. Каждое утро она с нотами в руках отправлялась в Париж. Училась в консерватории по классу рояля. А отец учил ее играть на скрипке.
Щуплый судья, холостяк и эпикуреец, поджидал ее на углу, шел за ней на почтительном расстоянии и садился в ту же электричку, что и она.
Парижская авеню… Лакей уже вернулся в дом, затворив за собой ворота — те самые, в которые, несколько месяцев спустя после знакомства, в белом подвенечном платье вошла Валентина. Годы счастья. Рождение сына, затем дочери. Иногда летом на несколько дней они наезжали в Эгюийон, жили в старом домишке, доставшемся по наследству.
— Уверяю вас, комиссар, не такой уж я простак. Я не принадлежу к тем, кому счастье застит глаза. Иногда я поглядывал на нее с беспокойством… Но вы меня поймете, когда увидите ее глаза — они-то не могли измениться. Ясные, невинные… Мелодичный голос… Платья у нее были всегда светлых, прозрачных тонов, голубые, цвета морской волны, и вся она была точно рисунок пастелью. Я запрещал себе думать, почему сын у нас получился такой коренастый, жилистый, волосатый — сущий крестьянин. А дочка была похожа на мать. Позже я узнал, что папаша Константинеску, который без конца шнырял по дому, знал все. Погодите… К тому времени, о котором я вам расскажу, Альберу исполнилось двенадцать, Лиз восемь. К четырем часам я собирался в концерт вместе с другом, автором нескольких исследований по истории музыки. Но он слег с бронхитом. Я вернулся домой. Вы, может быть, увидите наш дом? В воротах есть небольшая калитка — у меня был от нее ключ. Вместо того чтобы пройти через холл, я поднялся по лесенке справа от фасада, которая ведет прямо на второй этаж, где расположены спальни. Собирался пригласить жену пойти со мной в концерт…
