Он все время все забывал.
Он протиснулся в квартиру, поискал, куда бы кинуть портфель,
потому что полочки, на которую он его кидал всегда, больше не существовало. На
самом деле разрушения были не слишком значительными – дверь, стены, как будто
побитые шрапнелью, полочка, развалившаяся пополам, и треснувшее зеркало, про
которое Люсинда сказала: «Плохая примета». Больше ничего не пострадало – из-за
того, что заезжий швейцарец сумел в последний момент поддать носилки голой
ногой, и мертвое тело, медленно переворачивающееся в воздухе, ей виделось
третью ночь в кошмарных снах. Да еще пришлось отмывать пятна крови, но в этом
ей помогла Люсинда.
– Ну, что тут было? – спросил Олежка, поцеловав ее сухим и
шуршащим, как осенний лист, поцелуем. – Правда, что ли, взрыв?!
Пока Олимпиада рассказывала все, что уже три раза повторила
ему по телефону, он задумчиво стянул брюки, оставшись в носках и некоем подобии
колготок. Снял пиджак, пристроил его на спинку кресла-качалки, с которой он все
равно всегда падал, через голову стащил галстук и рухнул на диван – устал.
– Ужасно, – посочувствовал он, когда Олимпиада закончила
рассказывать – в четвертый раз. – Ну, при нашей жизни бывает и не такое.
– Бывает, – согласилась Олимпиада из кухни, где она стряпала
ужин и очень торопилась, потому что, приезжая с работы, Олежка всегда хотел
есть. – Но, знаешь, мне почему-то казалось, что со мной такого быть уж точно не
может никогда!
– Все под богом ходим, – сказал Олежка-философ и зевнул. – А
моя мамаша знаешь что учудила?
– Что?
– Сегодня позвонила и сообщила, что подаст на нас с братом
на алименты, потому что мы ей денег не даем! Вот дура старая! Она думает, что у
меня зарплата официальная! Представляешь, отсудят ей алименты, а у меня зарплата
тысячу семьсот восемь! Вот с них и будет получать, идиотка!
Олимпиада помолчала.
– Олежка, а может, лучше ей просто денежек давать? Она же не
от хорошей жизни в суд подает!
– Да? – взвился Олежка. – Давать ей, да? А она мне давала,
что ли?! И за что это я ей буду деньги давать?! Я что, должен ей, что ли?!
Олимпиада пожала плечами. Ей не нравились такие разговоры.
У нее тоже трудные отношения с матерью, но ей никогда не
приходило в голову прилюдно называть ее «старой дурой»!
Иногда Олимпиаде даже нравилось, что Олежка как будто сирота
– не бывает никаких проблем с потенциальными родственниками! К ним не нужно
ходить «на чай» и звать их к себе тоже не нужно, и наплевать, что там думает
его мамочка на ее счет, и наплевать, как именно она представляет себе семейную
жизнь сыночка, и не надо запоминать дни рождения и что-то такое выдумывать с
поздравлениями и подарками, и вообще никак не нужно соотносить себя с чужой
семьей и их интересами! Все Олежкино свободное время принадлежит только им
двоим, и они могут использовать его по собственному усмотрению, не обращая ни
на кого внимания, – а это ведь самое главное!
Но все же судиться с родителями из-за денег казалось ей не
слишком… красивым.
– А брат вообще безработный, так он сказал, что кукиш ей с
маслом, от пособия по безработице уж точно не отсудят! Говорит, пойду на биржу,
специально встану на учет, чтобы она сообразила, что от него ей ничего не
достанется! Он мне тоже сегодня звонил.
– Зря вы так, – пробормотала Олимпиада. – Это же ваша мать,
не кто-нибудь…
– Да ладно! Что ты понимаешь! Сама-то небось тоже к мамашке
не побежала, когда у тебя тут бомба взорвалась! И еще меня учишь!
– Я тебя не учу, я просто так…
– Ну, а раз так, – сказал Олежка и зевнул, – давай закроем
эту тему. А где пульт от телевизора?
– Не знаю.
– Опять эта дура была, соседка твоя? – Олежка поднял с
дивана плед, стал под ним шарить и быстро нащупал пульт. – Она вечно с пультом
балуется! Зачем ты ее пускаешь, Липа? Сопрет у тебя чего-нибудь, будешь потом слезы
проливать!
– Ничего она не сопрет, я ее сто лет знаю!
– Да она на рынке торгует!
– У нас полстраны на рынке торгует!
– И всех надо к себе в дом пускать, да? Лимитчица, с
черножопыми валандается, а ты ее чаями с кофеями поишь!
– Олежка, я не люблю, когда ты так говоришь.
– А я не люблю, что она таскается сюда! Не пускай ты ее,
ради бога, на что она тебе сдалась! Еще заразу какую-нибудь занесет!
– Олежка!…
– А что? Очень просто, от черножопых!
– Олежка, прекрати ты этот расизм, – попросила Олимпиада.
Слушать его больше она не желала. – Лучше вымой руки и садись ужинать.
– Найди мне пульт сначала, – буркнул он сердито, быстренько
затолкал руку между валиком и подушкой и разжал пальцы. Пульт канул в щель.
Из кухни прибежала Олимпиада, стала искать, конечно же,
ничего не нашла, и, ворча и чувствуя себя абсолютно правым – баб дур надо
учить! – Олег отправился в ванную.
Там он помыл руки глицериновым мылом, посмотрел на себя в
зеркало, оттянул щеку и изучил прыщик, вскочивший утром на шее. Прыщик был
довольно мелкий и не слишком заметный, но все равно он его «беспокоил». Олежка
поискал одеколон, нашел его на обычном месте – за деревянной дверцей шкафчика,
побрызгал, переждал, пока щипало, и снова оттянул щеку.
Когда он вернулся. Олимпиада, пыхтя, ползала по ковру.
Голова ее была под диваном.
– Представляешь, куда завалился, – сказала она и села на
ковре. В руке у нее был пульт. – И Люсинда тут ни при чем. Она телевизор не
смотрела!
– Значит, все-таки приходила! – констатировал Олежка и
потрогал прыщ, который опять защипало. – В следующий раз приеду, чтоб ее тут не
было!
– Да ее и так нет, – возмутилась Олимпиада и дала ему пульт.
– И что ты все бухтишь, я не понимаю! Тут такие события, а ты ко мне
привязался!
– А у меня что? У меня не события? Мать, чокнутая, в суд
подает, заказ увели, и знаешь, кто увел? Тырышкин, гад! Пришел к Бортко и
сказал, что он на ту трехкомнатку уже трех клиентов нацелил, а на самом деле
клиент был всего один, а остальные какие-то его приятели, и он с ними ездил! Уж
не знаю, чего они там делали, только это не клиенты были!
– Да, – сказала Олимпиада, которой решительно наплевать было
и на Тырышкина – знать бы хоть, кто это такой! – и на клиентов, и на
трехкомнатку. – У меня тоже начальница сегодня «Цыганочку» с выходом закатила.
Олежка не стал спрашивать про начальницу, как и Олимпиада не
уточняла про Тырышкина, и они сели ужинать. Ужин был так себе, ничего
особенного, а Олимпиаде хотелось вкусного.
