слишком хотелось.
Во– первых, он, как свободолюбивая личность, терпеть не мог
государственные институты, ограничивающие его свободу!
Во– вторых, в юности у него был привод за хулиганство, и он
не любил, когда ему об этом напоминали.
А в– третьих… в-третьих, в милиции пришлось бы рассказать о
пакетах, которые он возил на разные станции метро, и сколько денежек отвалил
ему за это слесарь с завода «Серп и Молот», а Женя предпочел бы об этом не
рассказывать!
Несколько ночей он не спал, все пытался соотнести роман с
жизнью, и все у него выходило, что из-за романа и случилась вся та катавасия –
не из-за чего больше!
Он даже в библиотеку институтскую сходил и там у толстой
тетки-библиотекарши с бедным пучком волос и в валенках получил Стругацких.
По Стругацким выходило, что ничего невозможного в
случившемся нет: роман вполне может руководить жизнью.
Теперь Женя целые дни проводил в раздумьях, даже новую
эпопею бросил, не до нее было.
Всякие происки шпионов, террористов, милиционеров и разведчиков
он сразу отверг как нереальные дела. А из того, что осталось, он сделал
единственный возможный вывод.
Вывод о том, что он… мессия.
Его роман на самом деле проложит человечеству новый путь.
Он долго не решался посмотреть, что дальше. Впрочем, он
знал, но все гадал, как с его словами управился роман, не изменил ли их, не
переставил, не переделал ли!…
Потом все-таки посмотрел и понял – нужно ждать следующего.
Оно уже близко, почти на пороге.
Жорж даже прикинул на листочке, и выпало на сегодняшний
день. Сегодня все и должно случиться.
Когда он это понял, его обдало жаркой волной, так что даже
уши загорелись. Остро заточенным карандашом он написал «Сегодня» и подчеркнул.
Посмотрел и обвел рамкой. Внутри рамки он начертил крест, и
стало похоже на окно.
Он еще посмотрел, и у него перехватило дыхание. Теперь он
так торопился, что рисовал кое-как. Черным он уплотнил раму, так, что она стала
густо-грифельной, отливающей сальным угольным блеском.
Жорж Данс так нажимал на карандаш, что тот крошился.
Роман подстегивал и торопил его.
Чуть ниже окна кое-как, из палочек и точечек, он нарисовал
человечка. Человечек как будто беспомощно раскидывал руки.
Еще пониже Жорж подписал большими буквами: «БАХ!!!» и
чуть-чуть полюбовался на свою работу.
Потом натянул куртку, выскочил на лестницу, постоял,
озираясь в ознобном полумраке, и побежал по лестнице, но не вниз, а вверх, где
за сетчатой ржавой дверью был только заброшенный чердак.
* * *
Олимпиада знала, что сейчас будет взрыв, недаром то темное и
опасное катилось ей прямо в ноги.
Будет взрыв, и от нее ничего не останется.
Вернее, то, что останется, назовут «фрагменты человеческого
тела» и покажут в новостях.
Терроризм. Водораздел нынче проходит не по линии
Восток-Запад, а по линии Север-Юг, и с этим ничего нельзя поделать, диалектика,
закон природы.
Но, боже мой, как страшно умереть просто так, на пороге
собственного дома, на мусорном мешке, ничего толком не успев не то чтобы сделать,
но даже почувствовать! Как тошно умереть, твердо зная, что ничего больше не
будет никогда, ни-когда, ни-ког-да.
Если произнести это слово несколько раз подряд, произойдет
странное. Дыхание в горле сильно перехватит, воздуху станет мало, и потемнеет в
глазах, и там, за темнотой, угадается однообразная серость до самого горизонта,
где не за что зацепиться взглядом, не из-за чего порадоваться или огорчиться.
Вот эта серость до горизонта и есть «никогда».
Сейчас грянет несильный взрыв, и все. Больше никогда.
Ничего не происходило.
Олимпиада открыла глаза, посмотрела и снова закрыла,
приготовляясь.
Опять ничего.
Она опять открыла.
Перед носом у нее была прозрачная лужица талой воды, в
которой плавал прошлогодний березовый лист, а чуть подальше грязный снег с
втоптанным окурком, а еще чуть подальше колесо какой-то машины. И никакого
«никогда».
У правого уха мяукнуло, и Олимпиада повернулась на своем
мусорном мешке на бок и подперла рукой голову, будто лежала в шезлонге на
пляже.
Здоровенный зеленый кот с хвостом палкой ходил вокруг нее и
примеривался, как бы об нее потереться.
– Барс?! – не поверила своим глазам Олимпиада. – Барс??!!
– Какой же он Барс? – слегка удивился кто-то у нее над
головой. – По-моему, типичный Василий.
Тут Олимпиада сообразила, что положение у нее странное.
Неловкое такое положение, которое срочно нуждается в исправлении!
Она снова забила руками и ногами, пытаясь подняться, и опять
не поднялась бы, если бы могучие ручищи не схватили ее за бока и не привели в
вертикальное положение из положения горизонтального!
Беда с этими положениями!
Олимпиада моментально нагнулась, кажется, даже толкнув
задницей того, кто поднимал ее из лужи, и стала изучать свои колени.
Нечего их было изучать, мокрые, да и все дела.
Барс терся о ее штанину.
– Барсенька, – пробормотала она и погладила лобастую башку,
– ты мой хороший! Ты нашелся?
– В каком смысле? – спросил праздно гуляющий обладатель двух
паспортов разного цвета, очень дорогих вещей и интуиции, благодаря которой они
с Люсиндой остались живы и здоровы. – Он все время на месте. Да и вообще
говоря, он Василий.
– Что вы здесь делаете? – спросила Олимпиада, не придумав,
что бы такое спросить более умное, и стала рассматривать мусорный мешок. Одна
завязка лопнула, и из-под нее вылезал мусор.
– Я выгуливаю кота, – сообщил ее сосед. – На сон грядущий.
– Вы же сказали, что его… придушили. А вы, оказывается,
добры и справедливы?
– Я не душу котов, – буркнул сосед после короткой паузы, –
вы меня с кем-то путаете. И ничего такого я не говорил, это придумала ваша
соседка.
Олимпиада на него посмотрела. Пришлось задрать голову сильно
вверх, так заглядывают на шкаф, пытаясь определить, что же именно во-он в той
коробке. Ботинки или лекарства?…
Он был в распахнутой на животе вельветовой куртке, – стиль
«кантри кэжьюал», – очень большой и довольно неуклюжий, как показалось
Олимпиаде, или просто толстый?… Может, от щетины на щеках, а может, от того,
что было темно, он выглядел очень взрослым, лет сорок, наверное, или даже
больше.
